Клэр, бледная, с блестящими от пота висками, храбро сражалась, но уже не со мной, а с собой. Я покрывал ее своим потом. Маленький золотой крестик, который она носила между грудей, я впечатал ей в плоть.
Поутру в комнату пробивается немного свежести. Клэр испускает долгий измученный вздох… Я слышу, как у меня в ушах, словно свежий ручеек, шумит усталость. Я подставляю себя струям этой свежести, этой нежности наслаждения Клэр.
Позднее я слышу горниста англичан, затем самих англичан, проводящих перекличку в школьном дворе. Затем я вижу в окно круглый холм, на его вершине — три дерева, между которыми зарождается день и пробивается пронзительная радость, еще более пронзительная и резкая, чем горн.
В то утро, когда Клэр проснулась, в комнате началась суматоха, радостная возня, предродовая суета.
Мы без конца сбрасывали одеяла, смеялись и валили друг друга на постель. Я отнес Клэр в кухню и мыл ее в раковине, пока кухня не превратилась в бассейн, пока вода не потекла в коридор.
Потом начались объяснения, вопросы, все эти «а почему ты». Можно подумать, разговор Красной Шапочки с ее бабушкой.
— Почему ты показал мне свои большие зубы?
— Это чтобы лучше любить тебя, дитя мое.
Она и не подозревала, моя Клэр, что однажды я на самом деле съем ее.
Послушать Клэр, так мы были гонимыми влюбленными; нас окружали шпионы. Всегда находились люди, которые нас видели, и те, которые об этом доложили.
К счастью, у Клэр было много подруг, и она ночевала то у одной, то у другой, так что часто мы проводили ночь вместе. Но случались и сигналы тревоги: одна подруга повстречала мать Клэр, и тогда Клэр пришлось сказать, что она ночевала не у этой подруги, как она сообщила сначала, а у другой, которую мать Клэр еще не встречала.
Меня, конечно, все это не беспокоило; в конце концов ночевали-то всегда у меня. Я понял только гораздо позже, насколько я усложнил жизнь моей подруги, ведь каждое наше свидание было еще одним звеном в сложном нагромождении лжи, лишь одна сторона которой была обращена ко мне, тогда как мать Клэр видела сторону прямо противоположную.
Чаще всего Клэр рассказывала мне о своих тревогах в первые четверть часа после прихода ко мне. Она возвращалась с работы; после того как она восемь часов продавала поваренные книги и конверты, у нее был потухший взгляд и потускневшие волосы девочки, которой целый день запрещали играть. Затем, через какое-то время, она снимала беретку, встряхивала головой, как пони на манеже цирка, и дело шло на поправку. К ее волосам возвращался красивый русый цвет, а глазам — золотистый оттенок.
Она казалась счастливой. Как только я взглядывал на нее, она улыбалась. Она жаловалась, что я мало улыбаюсь.
— Ты не счастлив?
— Нет. Но ты тут ни при чем.
— А в чем дело?
— Тебе не понять. Это врачебные дела, связанные с лекарствами.
Если Клэр чего-нибудь во мне не понимала, она объясняла это тем, что я врач. Это звание ее впечатляло. Она едва рассталась с детством; она припоминала, что, когда она была больна и к ней приходил врач, ему бегом приносили кресло, доставали из шкафа сразу три полотенца и кусок совсем нового мыла.
Однажды она сказала мне:
— Послушай меня.
— Зачем?
— Так. Хочу посмотреть, как ты это делаешь.
— Что за глупости, ты же не больна.
— Как знать.
Я обнажил ее грудь, прижался ухом к ее маленьким грудкам.
— Ты не накладываешь полотенце?
— С тобой это не обязательно.
Я послушал, как бьется сердце Клэр. Оно не казалось больным; оно билось довольно спокойно. Оно еще только начинало свой бег; пожалуй, пробьется еще полвека. Клэр, слегка волнуясь, задерживала дыхание, отворачивая голову, чтобы не дышать на доктора.
Мне пришла мысль о том, что Клэр меня любит, а я ее нет; эта мысль огорчила меня.
— Ты думаешь, у меня все в порядке?
— Да.
Я встал, пошел на кухню. В тот вечер я всадил себе огромную дозу.
Клэр не могла исцелить меня. Я не знал, как распорядиться счастьем, которое она мне приносила.
Впрочем, уже давно на все чувства я реагировал одинаково: кололся. У меня оставалась только одна функция. Я был похож на те отсеченные органы, которые показывают в лабораториях и у которых только один ответ на различные возбуждения: отчлененная лапка лягушки может только сжиматься, прикасаются к ней или электризуют, нагревают или охлаждают. А я мог только колоться. Я это делал и когда был счастлив, и когда был несчастлив. И счастье даже приводило меня в большее замешательство, чем горе. Когда тебе грустно, в запасе всегда есть слезы; когда ты счастлив, кто его знает, что надо делать.