Я шел у самых решеток, словно желая раздразнить американских охранников, чьи автоматы торчали между прутьями. На меня направили прожектор, и мне стало неловко, словно я был голый. Луч прожектора ушел в стороны, моя тень обернулась вокруг меня, словно большая стрелка на циферблате.
Я пришел на пляж, тщетно поискал какой-нибудь обрыв, откуда бы броситься в море. В этом месте не было ни самого что ни на есть маленького причала или вышки, ни малейшего утеса, с которого можно было бы прыгнуть в воду. Придется мне умереть обыденно, раздеться, словно перед купанием. Я разделся, вошел в воду неуверенными шагами. Море показалось мне теплым; оно было теплее ветра. Я поплыл в темноте, затем нырнул. Под водой царила жестокая, нечеловеческая тьма. Я быстро вынырнул на поверхность.
На пляже — две тени, два бродяги в бурнусах. Без всякого сомнения, эти люди подкарауливают меня. Они преградят мне путь, отнимут мою одежду, бросят меня обратно в эту черную воду, привязав мне камень на шею. Такая смерть недопустима.
Я поспешно вышел на берег, оделся. Бродяги смотрели на меня, в некотором удалении. Нельзя терять времени; я закончил одеваться на бегу.
Они шли за мной. Я побежал к городу. Я снова увидел голубой свет моего дома, куда я не мог вернуться. Теперь ветер был мне в спину, я повернулся спиной к морю. Я пробежал через город так быстро, что далеко обогнал свой страх.
Я замедлил бег только за городом, недалеко от дома Сюзанны, в котором не горел ни один огонек.
Я постучал в дверь, потом в ставни. Из соседнего окна какая-то женщина обругала меня по-арабски. Я вернулся на дорогу. Смотрел, как проезжают тележки зеленщиков, запряженные ослами.
Позже проехали большие американские грузовики, сначала с зажженными фарами, потом, когда рассвело, с потушенными огнями, только красный отсвет солнца отражался в стеклах.
Каждый грузовик пыхтел, проезжая мимо меня, и походя отвешивал мне хорошую оплеуху. Негры-шоферы в круглых зеленых шапочках, перегибаясь через дверцу, сплевывали жвачку.
Сидя на откосе, я получал презрение людей и машин. Но грузовиков было слишком много. Как преступник у позорного столба, я сначала принимал все близко к сердцу, затем привык к оскорблениям. Под конец я уже отвечал, строя рожи. Я вновь обретал уверенность. Понемногу отчаяние покидало меня. Нет, я еще не созрел для страдания. Мне не хотелось умереть. Я пробредил целую ночь, а совершил только несколько смехотворных самопокушений.
Украдкой я измерил смерть; она была намного выше меня.
Я посмотрел на небо. Ветер стих. Сегодня должен быть погожий день. Я вышел в поле; сделал несколько шагов по апельсиновой роще, торжественно-официальному саду с выкрашенными известью стволами деревьев. Эти деревья в белых гетрах маршировали только по прямым аллеям, тщательно обработанным граблями. Я огляделся вокруг, чтобы удостовериться в том, что мне не угрожает какое-нибудь ружье; выбрал один апельсин, налитый соком, с цветочным запахом, потом еще один.
Сквозь ветви я увидел Сюзанну на велосипеде, ее голубая юбка надулась, как парашют. Мое отчаяние взыграло с новой силой. Я цеплялся за последнюю надежду. Сюзанна, подъехав к дому, толкнула калитку, не сходя на землю. Согнувшись над рамой велосипеда, она вспрыгнула на две ступеньки крыльца.
Я побежал за ней, встал в дверной проем. Я явился ей, уцепившись за дверные стойки, ссутулив спину и подволакивая ноги, как являются те, кого уже считали мертвыми, а они, смертельно раненные, доползают до порога своего дома.
После ночи поисков я наконец нашел, где мне умереть, где произнести последние слова. Я долго прижимал рукой открытую рану. Теперь я мог истечь кровью.
Сюзанна обернулась. Это была не Сюзанна, а молодая белокурая женщина, которой я не знал.
— Я хотел бы видеть мадам Каррион.
— Она здесь больше не живет, месье. Она вчера уехала.
Я вернулся на дорогу; посмотрел на часы. Скоро время моего обхода в больнице. Я пошел к городу. Меня клонило в сон. (Ах! Лучше бы я выспался.) Я хотел есть. (Я не успею прийти к завтраку.)
С каждым шагом росли голод и плохое настроение. Я шел на негнущихся ногах; я весь напрягся, как лошадь, которую стегают кнутом.
Хуже всего будет, если после такой ночи я еще и не смогу позавтракать.
Я принял твердое решение позавтракать, несмотря ни на что.
Никто на свете — ни Генриетта, ни больные, ни директор больницы — не сможет помешать мне позавтракать, если мне этого хочется. Генриетта пусть помолчит. Она, наверное, думает, что я занимаюсь любовью по заказу. Она ошибается. Я сначала позавтракаю, а уж потом займусь любовью, тогда, когда сам того пожелаю.