В тот же вечер я припозднился в кафе. Дал официанту монету и спал на лавке. Проснулся разбитый, но довольный. Теперь они знают, что нечего на меня рассчитывать. Теперь я стану приходить домой поздно, иногда даже не буду возвращаться вообще.
Я, ненавидевший ходьбу, теперь подолгу гулял, с единственной целью не возвращаться домой. Мне доводилось, выйдя из санчасти, полностью обходить весь город. В городе я предпочитал окраины, расплывчатые границы, которыми он был связан с пригородом. В том же духе я в конце концов стал предпочитать присутствию Клэр воспоминания о ней. Мне случалось совершать что-то вроде паломничества по местам, где я когда-то был с ней.
Однажды вечером я даже бродил вокруг ее дома, подошел к освещенным окнам на первом этаже. Услышал голос отца; мать гремела кастрюлями на кухне. Я ушел.
Возвратившись домой, устав от долгих походов, я заглядывал к себе в комнату посмотреть, не приходила ли Клэр. Иногда она оставляла мне записку на столе или на кровати. Но я и без этого знал, что она приходила, обнаружив ненормальный порядок в комнате. Я был счастлив, что она приходила, и еще более рад тому, что она ушла. Когда я сильно уставал, мне нравилось приходить в пустой дом, но после того, как там побывала Клэр.
Порой, к семи часам вечера, я затаивался в скверике в конце моей улицы. Оттуда мне была видна дверь моего дома. Я знал, что Клэр у меня. Я ждал ее ухода. Она проходила мимо, не видя меня; она торопилась; она опаздывала; отец спросит у нее, где она была. Я видел сквозь решетку скверика энергичные ноги Клэр, немного полноватые, плохо оформившиеся, как у ребенка. Я пытался прочитать в ее походке разочарование или грусть. Если она останавливалась на краю тротуара, спускалась с него, потом снова поднималась, я знал, что она страдает. Тогда я шел к себе в пустую квартиру; разувался, снимал китель, вытаскивал кресло на балкон и сидел там до темной ночи.
У меня было только две темы для размышлений, и то они соприкасались: я мечтал о Сюзанне или о способах, которыми можно раздобыть наркотики. Скоро мои запасы кончатся. У меня оставалось только несколько ампул. Тревога о будущем терзала меня.
Одну за другой я использовал все аптеки в городе, причем несколько раз. В большинстве их я погорел. Во время своих прогулок я наведывался и в пригород. Я не без опасений думал о рецептах, которые раздавал направо и налево, о внушительной пачке, которую они составят, если вдруг, по несчастью, окажутся в одних руках. Я определял их огромное количество по тому обстоятельству, что все чаще во время прогулок встречал на улице знакомые лица и не мог припомнить, где видел их в первый раз. Потом, по неприятному впечатлению, которое они на меня производили, я их в конце концов узнавал. Это были аптечные лица, лица провизоров или фармацевтов или даже клиентов, которых я мельком видел во время своих поисков. Все эти лица обвиняли меня; их числом измерялась величина моей вины, оно меня тревожило.
Чтобы поберечь запас ампул, днем я глотал пилюли с опиумом, которых в санчасти было предостаточно. Мои карманы всегда были ими полны. Днем, осматривая больных, я время от времени совал руку в карман. На моем столе стоял стакан с водой. После каждых трех пациентов я проглатывал пилюлю, запивая ее водой. Такой я установил себе темп. Поначалу это вызывало у меня жажду, но если не останавливаться, жажда проходила, и через несколько пилюль я чувствовал раскрепощенность. Однако к вечеру у меня кружилась голова. Я вдруг покрывался испариной, был близок к обмороку. Свет зеленел, голоса отдалялись. Мне приходилось прерывать прием. Я выходил подышать во двор казармы, потом возвращался к работе, но чаще всего с ужасным жжением в желудке, которое прекращалось только после укола.
Время от времени, из экономии, я брал необходимую мне ампулу в шкафчике санчасти. До сих пор я этого избегал, поскольку мне надо было содержать в порядке квитанционную книжку на использование наркотических средств, запас которых был чрезвычайно скуден.
День за днем я опустошил две коробки морфия из шкафчика. Я поклялся себе не прикасаться к третьей, но, вскрыв однажды опечатывавшую ленту, опустошил ее одним разом.
По мере того как я совершал свои кражи, я заполнял книжку вымышленными именами. Поверить мне, так на гарнизон обрушились самые мучительные болезни. Когда закончилась эта фиктивная эпидемия, я остался с заполненной книжкой и пустыми коробками. Такое положение не могло долго продолжаться. Я не мог оставить санчасть беззащитной. Это было дело совести. Однажды утром я отправил квитанционную книжку в центральную армейскую аптеку и срочно потребовал новых запасов. Мне их тотчас же прислали.