Я готовился, не зная, к чему именно. Я совершенно не знал, что мне делать. На всякий случай я готовился, наводил порядок. Мне оставалось еще зайти к Виоле. Я вышел.
На железных жалюзи кафе висела табличка «Закрыто». Виола ждала меня у двери.
— Как она?
— Плохо. Не приходила в сознание.
Я придвинул к кровати стул. Бледная старуха неровно выталкивала воздух изо рта: он то надувал ее щеки, то задерживался у кончиков губ. Она умирала, и я ничего не мог поделать. А я еще счел себя героем, потому что пожертвовал половину своего наркотика. Я отдал ни за что три часа своей жизни, те три часа благополучия, которые позволили бы мне дотянуть до вечера.
— Надо бы сделать анализ на мочевину, — сказал я. — Я возьму у нее кровь и отправлю в лабораторию.
Я следовал правилам игры, но без всякой веры. Как я могу сохранить чью-то жизнь, когда моя собственная ускользает от меня, когда, прислушиваясь к себе, я уже подстерегаю первые симптомы жажды?
Я взял кровь на анализ. Бабушка тихо бредила итальянскими словами, лившимися ручьем, непонятными словами, которые долгое время висели между нами, а я повторял их себе шепотом.
— Мне отнести пробирку в лабораторию? — спросила Виола.
— Нет, я отнесу сам, в госпиталь.
Но я все сидел, держа в руке пробирку с кровью.
Я пойду в госпиталь, потом в санчасть, как обычно. Как обычно, буду осматривать больных, глотать пилюли с опиумом. А потом стану страдать — мне этого не избежать. Пусть я сто раз скажу себе, что ситуация безвыходная, я все равно буду продолжать искать выход, мучиться и метаться, как зверь, недавно заключенный в клетку, который неустанно ходит от правой решетки к левой. Я не мог явиться в городскую аптеку. Я это знал.
Я резко поднялся:
— До вечера. Я вернусь до темноты.
Я бросился на улицу. Вошел в первую попавшуюся аптеку, потом во вторую, потом в третью. Труден был только первый провал, первый отказ. Потом уже никакое унижение и никакой стыд больше не задевали меня. Я теперь был уверен, совершенно уверен, что добьюсь своей цели. Я просто откровенно намеревался играть на законе большого количества. Буду заходить во все подряд, пока мою просьбу наконец не удовлетворят.
Я обежал одну улицу, другую. Я был весь в поту, наверное, бледен, небрит, неумыт, подергивался от нервного тика. Я, вероятно, выглядел типичным морфинистом, этаким неутомимым чокнутым, надоедливым, как муха, которого выставляют за дверь аптеки без объяснений и над которым смеются, как только он поворачивается спиной. Но это было уже не важно. Надо было победить, выиграть день или два. Освободившись от насущных забот, я обеспечу себе будущее, когда у меня появится надежда его обеспечить, что в принципе одно и то же.
Я обежал один квартал, другой. Слыша неизменные «нет», я уже к ним привык. Одним «нет» больше, одним меньше — это не подрывало моих шансов. Напротив! После стольких отказов мне в конце концов скажут «да».
Пока же мне говорили «нет». Самые любезные говорили: «У нас нет». Прочие коротко обрывали: «Ни за что». Некоторые слегка иронизировали: «Поищите в другом месте, кто знает».
Поначалу я не спорил. Под конец я изменил тактику. Я цеплялся.
— Но послушайте, это срочно.
Те пожимали плечами. Тогда я вынимал из кармана пробирку, совал под нос аптекарю бабушкину кровь.
— А об этом что скажете?
Он пятился в отвращении, но не уступал. Они словно сговорились. Они как будто оповестили друг друга обо мне через свой профсоюз. Я отрезвился. Снова очутился на улице. Узнал город с домами, притиснутыми друг к другу на краю оврага, а вместе с ними — все отказы, которыми он встретил меня, все тщетно исхоженные дороги, которые теперь сходились и расходились во всех направлениях.
Я снова пошел в госпиталь. Было поздно. У санчасти меня ждали многочисленные пациенты, сидя у подножия стены. Я узнавал их по тому, что они держали обувь в руках. Они ждали меня — меня, педикюра. Своими башмаками они обозначили место, куда я всегда в конце концов приду: мой стол с графином с водой и стаканом, между зарешеченными окнами и аптечным шкафчиком с пустыми, вечно пустыми коробками.