С крысобоями хозяин рассчитывается по хвостам, которые они приносят ему вечером. В те времена платили по десять сентаво за хвост. Убьешь пять-шесть крыс — и уже можно жить. Но из этой суммы нужно вычесть за порох, за дробь и за капсюли. Да еще промажешь несколько раз, несколько крыс забьется в норы — короче, надо приносить каждый вечер по крайней мере десять-двенадцать хвостов. Когда крысобою вовсе не везет и он не приносит ни одного хвоста, хозяин платит ему двадцать пять сентаво за разгон воронов.
— Честное слово, дон Панчо, я их дюжину убил. Но, поди ж ты, они ведь такие живучие — ей башку сшибешь, а она все равно от тебя спрячется.
— Сколько хвостов, Лайо?
— Послушайте, дон Панчо, я штук двенадцать точно убил. Уж прямо собирался землю рыть, чтобы достать их…
— Так сколько ты хвостов принес?
— Да четыре всего, дон Панчо.
— Ну что ж, Иларио, это сорок монет. Подождешь до субботы или сразу с тобой расплатиться?
— Лучше сразу давайте.
— Десять, двадцать, тридцать, сорок. Может, завтра тебе повезет больше. Ты их бей прямо в голову. Счастливо вечер провести, Лайо.
Сорок сентаво — это было неплохо во времена, когда сто граммов тепаче[6] стоили десять. Если ты провел весь день под палящим солнцем, убил дюжину крыс, а заплатили тебе за четырех, появляется желание опрокинуть стаканчик, хотя бы для того, чтобы не слышать, что скажет твоя старуха. Ведь если ты явишься с сорока монетами, попреков все равно не миновать, а так: семь бед — один ответ.
— Здорово, Тонино, налей мне рюмку на пять монет, только лей доверху: выпить-то хочется.
— Эй, Лайо, а меня здесь как будто и нету?
— Две рюмки, Тонино. Здорово, Патрисио, как жизнь?
— Да так, потихоньку. Сколько штук ты сегодня убил, Лайо?
— Я… Да я их дюжину убил, но почти все попрятались.
— Да ты наверно не так целился.
— Не так целился!.. Прямо в башку, да что тебе объяснять, Патрисио, эти крысы живучей кошек. Эй, Тонино, тащи нам еще по одной, только полней наливай, а то мы и вкуса не почувствовали.
— Эх, Лайо, Лайо, дело в том, что ты — полный дурак. Я тоже, ты ведь знаешь, был крысобоем у дона Панчо и денег у меня никогда не водилось. Но потом я понял, как старика надуть…
— Это как же?
— Ну слушай: я ходил на ранчо Эспиносы, это там, по дороге к реке. Там этих крыс — кишмя кишит, я бил штук двадцать, а потом относил их дону Панчо, как будто они с его поля.
— Ладно врать-то!
— Слушай, старик-то как был доволен, ему это дело нравилось! Он выкладывал хвосты в ряд на столе и говорил: «Скоро мы покончим с этим сучьим племенем. Покруче с ними, Патрисио, тащи мне еще хвостов, хоть бы ты меня по миру пустил!» По миру, старый сквалыга… Да притащи я ему хоть всех крыс не только с ранчо Эспиносы, а и всех, что есть в долине, с него — как с гуся вода, хотя бы и платил он по песо за штуку. Это как у кота по волоску выдергивать.
— Слушай, Тонино, совсем в голову не ударяет. Неси нам еще по одной, да пусть у тебя рука не дрожит. Наливай как полагается, а то мы вообще уйдем.
— Вот твой тепаче, Лайо, и с тебя тридцать монет за шесть рюмок.
— Что-то Тонино у нас сегодня недоверчивый. Да с чего ты взял, что я не расплачусь?
— Вот и заплати, хватит языком чесать.
— Держи сразу сорок, принесешь еще по рюмке, да смотри не забудь.
— Вот это правильно, Лайо. Дай-ка закурить.
— Ну так что, почему же ты завязал с крысами?
— В общем, старик прознал, где я добываю хвосты, и выставил меня за дверь.
— А как он узнал?
— Ну как, крысобой Эспиносы, с которым мы ладили, однажды взбеленился и сказал, что я, мол, прикончил всех его крыс и что на его долю почти ничего не осталось. Он явно настучал на меня, потому что на другой день такое началось лучше и не рассказывать. Старик рассвирепел и хотел даже упрятать меня в каталажку. — А дальше что?
— А дальше, слушай, тот парень, который сеял на поле Эспиносы, заплатил дону Панчо за все хвосты, что я ему продал. И я уж не сомневаюсь, дон Панчо взял с него больше, этому старику палец в рот не клади.
— Ну а сейчас что ты делаешь?
— Кирпичи формую, что еще остается. А это уж совсем каторга. У дона Тачо, повыше плотины, на склоне холма…
— Ну, по мне, лучше уж кирпичи формовать. Эта чертова глина по крайней мере никуда не денется, знай лепи себе. Зато крысы, эти мерзавки, их иногда по целым дням не видно.
— Что ж, решил хомут на шею себе надеть-бросай своего дона Панчо и ступай завтра к плотине. Оттуда как раз сушильню для кирпичей и увидишь.