Поскольку не было никаких причин запретить Хильберто визиты в наш дом, они продолжались после премьеры, как и до нее. В конце концов они вошли в привычку. И тут уже начались козни, сплетни, клевета. Против нас использовали самое подлое и низкое оружие. Все чувствуют себя праведниками: кто первым, кто последним, — все готовы сейчас бросить камень злословия в Тересу. Кстати, однажды в нас запустили и настоящим камнем. Вы спросите, возможно ли такое?
Мы сидели в гостиной с открытым окном, как я и люблю. Хильберто и я разыгрывали одну из самых запутанных шахматных партий, а Тереса вязала. Я собирался сделать очередной ход, как вдруг в окно, видимо, с близкого расстояния, бросили камень — величиной с кулак. Он с грохотом упал прямо на шахматную доску, разметав все фигуры. Мы застыли потрясенные, как будто в комнату влетел метеорит. Тереса едва не лишилась чувств, а Хильберто сильно побледнел. Я лучше всех перенес сие странное покушение. Чтобы их успокоить, сказал, что это, должно быть, просто балуются дети. Однако успокоиться уже никто не смог, и вскоре Хильберто откланялся. Лично я не слишком-то и расстроился, что данный инцидент прервал нашу игру, ибо мой король после нескольких шахов, неминуемо предвещавших мат, был в весьма щекотливом положении.
Что до нашей семейной жизни, должен сказать, что после «Возвращения крестоносца» в ней произошла необычайная перемена. Честно говоря, со дня премьеры Тереса перестала быть моей женой и превратилась в странное и чудное существо. Она обитает в моем доме, но при этом далека от него, как звезды. Тогда я еще не отдавал себе отчета в том, что меняться-то она начала очень давно, но происходило это так медленно, что я не замечал.
В моей любви к Тересе, то есть, к Тересе, как к любимой женщине, чего-то явно не хватало. Без тени зависти признаю, что не я был причиной бурного роста ее личности и пышного расцвета ее души. Да, она светилась в лучах моей любви. Но то был свет вполне переносимый для глаз, земной.
Теперь же Тереса ослепляет меня. При ее приближении я прикрываю глаза; я любуюсь ею издали. У меня такое впечатление, что она так и не спустилась со сцены, где играла «Возвращение крестоносца», и, скорее всего, больше никогда не вернется в реальный мир. В наш маленький, простой и уютный мир. В тот, который начисто забыла.
Если правда, что каждый влюбленный украшает и развивает душу своей возлюбленной, то я должен признаться, что в любви не талантлив. Подобно бездарному скульптору, я только предчувствовал красоту Тересы, но лишь Хильберто смог отсечь все лишнее и изваять ее. Теперь я понимаю, что для любви, как и для искусства, нужно родиться. Мы все стремимся к ней, но удается она немногим. Любовь, достигая совершенства, становится произведением искусства, действом, спектаклем.
Моей любви, как и любви большинства, не дано выйти за пределы дома. За моими ухаживаниями наблюдать было никому не интересно. А за Хильберто и Тересой все время шпионят, каждую минуту за их жизнью напряженно следят чужие глаза, как в театре, где публика с замиранием сердца ждет развязки.
Мне вспоминаются рассказы о доне Исидоро, том самом, что написал в церкви, в сводах купола, четырех евангелистов. Дон Исидоро никогда не утруждал себя тем, чтобы писать картину с самого начала. Он оставлял это ремесленникам, мастеровым, а когда вещь была уже почти готова, брал в руки кисть и несколькими мазками превращал ее в произведение искусства. А потом ставил свою подпись. Евангелисты были последним его творением, и говорят, дон Исидоро не успел тронуть кистью святого Луку. Действительно, святой получился какой-то недоделанный: невыразительный, детски-неопределенный. Не могу удержаться от мысли, что, не появись Хильберто, с Тересой случилось бы то же самое, что и со святым Лукой. Она навсегда осталась бы моей, но облик ее никогда не обрел бы той законченности, того небесного сияния, какое сообщил ему Хильберто.
Стоит ли говорить, что наши супружеские отношения совершенно прекратились. Я и подумать не смел о теле Тересы. Это было бы надругательством, святотатством. Раньше наша близость была полной и совершенно неупорядоченной. Я наслаждался Тересой простодушно, как наслаждаются водой и солнцем. Теперь наше прошлое кажется мне необъяснимо невероятным. Думаю, я солгал бы, сказав, что прежде держал в объятиях ту самую сияющую Тересу, которая поступью богини ходит теперь по моему дому и которую даже домашние заботы не в силах снова сделать обыкновенной женщиной. Хереса, накрывающая на стол, Тереса штопающая, Те-реса с метлой в руке — это все равно существо высшее, к которому не знаешь, как и подступиться. Наивно было бы ожидать, что какие бы то ни было откровенные разговоры вдруг вернут нас к идиллии прошлого. А стоит мне вообразить, как я, словно троглодит какой-нибудь, набрасываюсь на Тересу в кухне, — ужас парализует меня!