И тогда Пабло попадал в западню безнадежности, что вдребезги разбивала остатки уверенности, к которой он тщетно пытался взывать.
Пабло начал осознавать свою ужасную способность наблюдателя, стал отдавать себе отчет в том, что созерцая мир, пожирает его. Созерцание питало его дух, и его тяга к созерцанию раз от раза возрастала. Он перестал видеть в людях ближних своих, его одиночество все росло и росло, пока не стало невыносимым. Он глядел с завистью на всех остальных, на этих неведомых существ, что, сами того не зная, проникли в его душу свободно, со всеми своими мелочными делами; радуясь и страдая, они окружили Пабло, одинокого и огромного, а он, возвышаясь над всеми ними, вдыхал чистый и жаркий воздух, каждый день бродил меж них, вбирая в себя все людские добрые деяния.
Его память смогла пробиться в самые дальние дали. Пабло заново пережил свою жизнь день за днем, минуту за минутой. Достиг детства и отрочества. Затем проник еще дальше, до момента своего рождения, познал жизнь своих родителей и пред-ков, до последнего колена рода своего, где вновь встретил свою владеющую тайной единства душу.
Он ощущал себя всесильным. Мог припомнить любую деталь из жизни каждого человека, даже самую незначительную, описать вселенную одной фразой, увидеть предметы, сокрытые временем и пространством, сжать в своем кулаке облака, деревья и камни.
Его душа изнемогала сама от себя и переполнялась страхом. Безнадежная и неизъяснимая неуверенность овладевала им. Как ответ жаркому пламени, что сжигало его изнутри, он выбрал внешнюю невозмутимость. Ничто не должно было изменить ритм жизни. Существовали как бы два Пабло, но людям был известен лишь один. Другой, совершенный Пабло, который мог восстановить равновесие в человечестве, вынести приговор осуждающий либо оправдательный, пребывал в безвестности, абсолютно никому неизвестный — внешне он пребывал в своем строгом сером костюме и защищал свой взгляд толстыми стеклами очков в черепаховой оправе.
В бесконечном списке человеческих воспоминаний его душу смущал один незначительный анекдот, прочитанный им, быть может, в детстве. Анекдот вспоминался как будто лишенный фраз, но они, в своей обнаженной сути, оставались в сознании Пабло: в некоей горной деревеньке старый пастор, не из местных, добился от прихожан, чтобы его почитали воплощением самого Господа. Какое-то время все складывалось для него как нельзя лучше. Но случилась засуха. Весь урожай погиб, овцы пали. Верующие набросились на бога и принесли его в жертву без каких-либо угрызений совести.
Однажды Пабло оказался на грани разоблачения. Он чуть было не выпрямился во весь свой истинный рост в глазах другого, едва не пренебрег основным условием Божьего откровения, и на мгновение ощутил неподдельный страх.
Был чудесный день; Пабло, утоляя свою вселенскую жажду, прогуливался по одной из улиц где-то в центре города, когда какой-то человек вдруг остановился посреди тротуара, пристально вглядываясь в него. Пабло почувствовал: его осеняет некий луч. Удивленный, он замер в полном молчании. Сердце учащенно забилось и тотчас наполнилось нежностью. Он сделал шаг навстречу, раскрыл объятия, выказывая покровительство, призывая опознать, выдать и распять.
Это длилось всего несколько мгновений, но они показались Пабло вечностью. Незнакомец, в последний момент смутившись, бормоча извинения, что он, мол, ошибся, пошел своей дорогой дальше.
Несколько минут Пабло стоял, не зная куда идти, обеспокоенный, опустошенный и уязвленный одновременно. Он осознал: лицо стало выдавать его и удвоил меры предосторожности. С тех пор Пабло предпочитал прогуливаться только в сумерках, по дорожкам парков, что в первые вечерние часы тихи и тенисты.
Пабло приходилось бдительно следить за тем, что он делает, и прилагать все усилия, чтобы отказаться от любого своего желания. Он решил ни на йоту не изменять путь своей жизни, не мешать ее свободному течению. Это означало: он утратил волю. Он пытался не делать ничего, что могло бы открыть, даже для себя самого, его истинную природу, всемогущество тяжелым бременем легло на душу, подавляя ее.