– Ну – запрягай! – он с усмешкой протянул мне хомут.
– А… – я застыл.
– Ну, тогда смотри!
Теперь я умею запрягать лошадь (и, надеюсь, не только лошадь, но и саму жизнь). Хомут, оказывается, напяливается на голову лошади, а потом и на шею, низом вверх, и только потом переворачивается в рабочее состояние.
Отец, хоть и директор селекционной станции, запросто вышел к не запряженному еще экипажу (такой человек) и азартно поучаствовал в процессе, затянув подпругу, упершись в хомут ногой, что сделало вдруг все сооружение, включая оглобли, натянутым как надо, похожим на планер – сейчас полетим! И даже кобыла, словно приобретя крылья, зацокала нетерпеливо копытами и заржала. Отец сел в тарантас (он слегка накренился), протянул руку мне.
– Ну! Давай!
– Какой сын у вас! – восторженно проговорил конюх, подсаживая на ступеньку тарантаса меня.
– Какой? – отец живо заинтересовался.
– Нравится ему тут! – проговорил конюх-карьерист. Хотя какая карьера могла сравниться с его работой? Даже мое бурное воображение отказывало!
Я восторженно кивнул. Отец ласково пошебуршил мне прическу. Я смутился – и он, кстати, тоже. Стеснялись чувств.
– Н-но! – произнес отец с явным удовольствием, и сооружение тронулось.
Мы поехали по полям. Отец держал вожжи, иногда давал их мне.
– Нравится?
Я кивнул. Прекрасные виды на работающих в полях!
Но пришлось слезть с этой высоты. На следующий день в шесть утра отец привел меня «на наряды» – распределение работ – и ушел к себе!
Ко мне подошел бригадир с острым облупленным носом (ну, конечно же, предупрежденный), поглядел, вздохнул.
– Ручной труд предпочитаешь… или на кобыле?
– …Второе! – пробормотал я.
– Второе тебе будет на обед! – усмехнулся он. – Но я тебя понял.
Восторг переполнял меня. Ожидание чего-то. Ловил хмурые взгляды: «Тебя бы сюда на всю жизнь – не лыбился бы!»
В воскресенье я, как прилежный мальчик, директорский сынок, стоял на берегу, над розовой гладью пруда, не отводя глаз от поплавка. В этом пруду (как уверял отец, вырытом еще пленными шведами) ловились даже лини – тонкие, матовые и без чешуи. Самые древние рыбы.
Пахнуло алкоголем. Но я уловил не только алкоголь… что-то из ароматов кинозала. Она! Обычно она была не одна. И очень даже не одна! Но сейчас – с подружкой. Встали вплотную за мной, едва не касаясь сосками моей спины. Даже тепло ее дыхания на шее! Перехихикивались… Но этого мне было мало, чтобы к ним обернуться. Или – слишком много? Все внимание – поплавку.
– Вот с этим пареньком я бы пошла прогуляться, – насмешливо проговорила ударница труда.
– Да ты что? – прошептала подруга. И зашептала совсем тихо, наверное: «Это директорский сынок».
– Ну и что? – грудным своим голосом, во всем его диапазоне, произнесла ударница порока. – Уволят? – добавила вызывающе.
Ей хотелось действий, а я стоял как пень. «Трудный клиент!» – как говорили мы с приятелями несколько позже.
– Встретиться бы с ним на этом самом месте… часиков в шесть! – произнесла она достаточно громко.
И они, хихикая, ушли. Уши мои раскалились. Я еще долго не двигался – вдруг они рядом. Наконец, расслабился, но не настолько, чтобы обрести здравый смысл… Долго, тщательно сматывал удочку – иначе нельзя! Но как ни мотай – от главной темы не отмотаться: «Что это было? В шесть часов? Через час?.. Не может этого быть!» И какова же была у меня сила воображения (при отсутствии воли), что я доказал себе: «Ну конечно же, она назначила в шесть утра! Можно много успеть!»
И я пришел в шесть утра! Хорошо, что она не начертала чего-нибудь на песке! Отправился «на наряды» с чистой совестью.
…Ось катка то и дело забивается грязью, каток (бревно) не крутится, и лошадь сразу же останавливается. Тяжелее тащить. Надо сгрести с бревен лишнее. Бока лошади «ходят». Устала. И вот – демарш: она поднимает хвост, маленькое отверстие под хвостом наполняется, растягивается, и «золотые яблоки», чуть дымящиеся, с торчащими соломинками, шлепаются на землю. Наматывать это на каток мы не будем, иначе этот аромат – и само «вещество» тоже – будут с нами всегда. Уберем вручную с пути. Ну что, утонченный любитель навоза? Счастлив? Да! Можно катиться дальше.
«А у меня есть выносливость!» – понял я.
Тут я дал слабину: съехал с лошадью к ручью – поплескать подмышки, умыть лицо. Ну, и побрызгать на лошадь. Кожа ее, где попадали капли, вздрагивала, она пряла ушами и вдруг заржала. Надеюсь, радостно. Но бревно впялить обратно на бугор долго не удавалось, вспотели с моей кобылой, хоть снова мойся. «Сладкий пот труда. Но двигаюсь не туда!» Этот каламбур я, решившись, сказал вечером отцу.