Нет, никто не прощается, никто не рыдает, никто не говорит никаких слезных речей…
Но сердце у Ильи Никитича отчего-то сжалось. Вспомнилась вдруг Ольга, такая милая, такая нежная, такая красивая, и голос ее мелодичный вспомнился. Она бы не разрешила ему конечно. Да и сам он не смог бы ее оставить. Но ее ведь уже давным-давно нет, он иногда и как выглядела она с трудом припоминал, а сейчас вот вдруг вспомнилась. Так четко стали видны ее черные, цвета воронова крыла волосы, собранные сзади синей лентой, более светлого оттенка, чем ее униформа, серые глаза, излучающие доброту и радушие, и ее улыбка, искренняя, открытая… Так вспомнилась, будто он только что ее видел, будто присутствовала она где-то здесь, средь провожающих людей, стояла позади и молча смотрела ему вслед радостно и печально одновременно, не скрывая боли и переживаний.
С тех пор, как ее не стало, смысл его жизни сосредоточенно замкнулся на заставе. Там был и его дом, там он надеялся найти и свою смерть. Но в тот день, когда Тюремщик сказал свое последнее «кое-что», кое-что поменялось и в жизненном устое Ильи Никитича. И с этим он не смог бы больше жить, отправься экспедиция без него. И вот теперь он здесь.
Экипаж «Монстра» состоял из шести человек, четверо из которых находились в самой машине, включая Бешеного и его напарника Тюремщика, один дежурил в Базе-1 и один в Базе-2 — на «хвостовом» пулемете. И хотя все базы между собой были соединены, «одиноким стражникам» — так называли дежуривших в базах — по инструкции запрещалось покидать свои посты и даже разговаривать между собой.
Как раз на Базу-2 и был на первых двенадцать часов выставлен «одиноким стражником» Стахов. Он вызвался туда сам, подумав, что одиночество на какое-то время спасет его душу от ненужных бесед и избавит от назойливых перешептываний и любопытных взглядов юнцов, впервые покинувших подземелье.
Зайдя в прицеп, он окинул лишенным всякого интереса взглядом закрепленный тросами уазик, гордо носивший имя «Разведчик», посмотрел на кресло, повернутое к заднему борту, большая часть которого была сделана из бронестекла, и закрыл за собой дверь. Постоял с минуту, потом присел, заглянув под машину. Под ней, в разобранном виде, лежала гордость подземных лабораторий — часть криокупола, похожая на сборный из металлических пластин и стропов парашют, компактно поместившийся между осями «Разведчика».
В задней части прицепа к потолку была прикреплена напоминавшая формой большую таблетку выдвижная капсула, в которую ему нужно будет влезть, если поступит команда «К орудию!» Рядом свисал шнур, разворачивающий «таблетку» в капсулу и раскрывающий люк, через который стражник имел доступ к орудию.
Обойдя уазик, Стахов, провел рукой по пыльному, цвета хаки, борту, вернулся в заднюю часть прицепа, подошел к панорамному бронестеклу и коротко махнул рукой перед сгрудившимися перед заставой людьми. Затем опустил ролет — как раз, чтобы он скрыл от публики его лицо — и бухнулся в кресло, подняв в воздух целое облако пыли.
Здесь был его дозорный пункт. Ему предстояло быть глазами на затылке «Монстра», как сказал Тюремщик, по-дружески подмигнув ему перед посадкой.
Поискав глазами, на что бы переключить свое внимание, Стахов уделил минуту прочтению инструкции, приклеенной к борту. Там было указано, что и как нужно делать в случае боевой тревоги. Разложить кресло, дернуть шнур, поместиться в капсулу, открыть люк, извлечь из ящика пулемет…
Чепуха для юнцов, — подумал Илья Никитич, вздохнул, уронил голову на руки.
Двигатель взревел, над ухом затрещала рация.
— Одинокий два… как слышь, Никитич? — прозвучал голос Тюремщика из покрытой плотным слоем пыли рации.
— Одинокий два, — нехотя поднеся рацию к щеке, ответил Стахов, — слышу хорошо.
— Как самочувствие, Илья Никитич? Чего-то мне видок твой не понравился.
— Все нормально, дружище, — соврал Стахов, откинув голову на спинку кресла.
— Ты закрыл задний иллюминатор? Не хочешь никого видеть что ли?
— Я не закрыл, — возразил Илья Никитич, — я его просто прикрыл. Не хочу, чтоб меня видели.
— Правда? — удивился Тюремщик. — Да ладно тебе, ты так переживаешь, будто на край света собрался. Что там до того Харькова — всего четыре дня ходу, максимум пять. Через полторы недельки снова будешь любоваться своей «северкой», обещаю.
— Ты так говоришь, будто я не знаю, что самый дальний твой выход, это сто шестьдесят, — иронично улыбнулся Стахов.
— Ну и что? Я что, когда-нибудь не возвращался? Никитич, для меня что сто шестьдесят, что четыреста девяносто три — разницы никакой. Нам с Бешеным вот похер куда, лишь бы ехать. И никто, елки-палки, никогда не оказывал нам такой почести — скажи, Беш? — а тут, блин, как на фронт отправляют. Только цветы еще не бросают вслед… — засмеялся Тюремщик. — Никитич, все будет отлично!