В узких стрелах окон виднелось сухое поле с голыми деревьями, однако в столь раннюю пору возле храма уже зацвели абрикосы; не имея листьев, они были усыпаны нежными светло-розовыми цветками. Казалось, дай мне соколиное зрение, и я увижу набухшие почки на коричневых ветвях, рассмотрю молодые зелёные травинки и рассыпанные кое-где первые весенние цветы.
Пол под ногами был гладкий, как лёд. В нём, словно в зеркале отражалось всё: образ самовлюблённого Юнца с кукишем, и сказочные фрески вокруг него, и сверкающая звёздная пыль, и арки, и лица, и колонны, и нелепые граффити на драгоценных стенах - символ некогда задутых в голову субкультур. Высокие статуи обнажённых богов и богинь величественно окружали меня - уже молодого, двадцатилетнего парня, во взгляде которого соединились бесконечная доброта, восторженное умиление и глубина той самой влюбленности, в чаше которой всегда выпадает осадок глупости. Опасное основание, по которому так приятно в бездумии скользить во все стороны, наслаждаясь отражением своего молодого облика, и так больно падать, спотыкаясь и расшибая колени...
Я ощутил себя перенесённым в иной, даже по загробным меркам, чудной мир, где всё дышит волшебством и где на всём лежит печать необычного и драгоценного, но за этим богатством после знакомства с летним и осенним залом виделось уже лукавое и пафосное притворство.
Таков был храм молодости, весны и всеобъемлющей мечты, разоблачённый выставкой зрелости.
- Чувства... - произнёс я, глядя на весёлые лица родственников. - Вы меня, быть может и забыли, там, на Земле... С кем-то мы и вовсе не поладили, но ваши души меня вспомнили. В нас с вами течёт одна кровь! Этого не забыть...
Я горячо обнял двух самых близких людей и, слыша стук собственного сердца, спросил:
- Мама! Папа... А Айгуль? Почему её здесь нет?
- Сынок... - печально вздохнул отец.
Мать погрустнела, едва сдерживая слёзы.
- Почему вы опечалились?! - спросил я.
Отец лишь покачал головой. Мать поцеловала меня в лоб, и я вспомнил это прикосновение - нежнее его не бывает. Она смахнула покатившуюся по щеке слезинку.
- Нет крепче силы, чем любовь родительская, - сказал отец и кивком указал на большую витражную дверь.
- Там... увидишь бога, - произнесла мама.
Я кинулся к вратам и пролетел их насквозь, не отворяя. Но то была лишь мысль, опередившая действия. Что за законы физики действовали в постсмертии, и действовали ли они вообще, я не знал, но проходить сквозь стены пока не удавалось. Подбежал к вратам, подёргал за бронзовые ручки. Заперто. Порыскал взглядом в поисках чего-нибудь тяжёленького. У одной из статуй очень кстати отвалился мужской орган, валявшийся в ногах у... должно быть, это был Аполлон Бельведерский. Скользя подошвами кроссовок по полу, домчался, как фигурист, к огромной статуе с кудрявой головой, схватил тяжёлый гипсовый орган и в тех же плавных движениях понёсся обратно. С силой ударил по витражу, потом ещё раз, ещё... Перед крепостью органа Аполлона толстое стекло не устояло, и красочная мозаика осыпалась. Когда звон цветных осколков за моей спиной утих, я уже перебрался на другую сторону...
5.
Куда меня занесло - понял не сразу. Отовсюду мощным потоком лился свет, но он не ослеплял, и это казалось непривычным. Глаза видели как-то иначе, нежели это было в жизни, да и глазами ли я теперь смотрел? Сплошные загадки...
Пошёл вперёд через стену света... Очутился среди рядов пустых кресел. Вместо потолка раскинулось чёрное небо, а в нём холодным серебром сияла гигантская луна. Пол и стены были расписаны узорами в виде жёлтых пчелиных сот - увидев их, почуял сладкий запах мёда, будто проник внутрь улья. Изумительный занавес бордового цвета со складками и с идущей понизу золотой полосой закрывал сцену, а посередине на нём блестел символ... чайки?
Театр?
Я в нём - одинокий зритель, а остальные три яруса - пусты.
К запаху мёда примешался тончайший аромат роз. Белые и розовые лепестки снегом повалили с мистического неба. Занавес мигом открылся, и позолоченная «ласточка» разъехалась вместе с тяжёлой тканью в стороны, оказавшись лишь сдвоенными полумесяцами...
На сцене в метре от пола без какой-либо опоры зависло круглое чёрное зеркало в человеческий рост, и в нём происходило движение, как в сгустке жидкости, попавшем в западню невесомости. Взойдя на сцену под дождь из лепестков, я двинулся к зеркалу; оно ничего не отражало, как густая смола.