Рассвет вступал в город, а они все еще оставались незаметными, и Саид с Надией зашли на кухню и стали решать: что им делать. Холодильник был почти пустым, из чего можно было сделать вывод о том, что долгое время тут никто не ел, и, хоть в шкафах хранились коробки и консервы с долгохранящейся едой, они не хотели услышать никаких обвинений в воровстве в свой адрес, и поэтому достали свою еду из рюкзака сварили два картофеля на завтрак. Все же они взяли два чайных пакетика и приготовили чай, и каждый еще одолжился по чайной ложке сахара, и если бы там было молоко, они бы не удержались от того, чтобы плеснуть его в чай, но молока нигде не было.
Они включили телевизор, чтобы смогли понять, куда они попали, и сразу же стало понятно, что они находились в Лондоне, и, смотря отрывочные апокалиптичные новости, они при этом неожиданно почувствовали себя в нормальных обстоятельствах, поскольку не видели телевизора много месяцев. Они услышали шум позади себя и увидели человека, уставившегося на них, и они вскочили на ноги, и Саид бросился к их рюкзаку, а Надия — к палатке, но мужчина молча отвернулся и ушел вниз по лестнице. Им стало непонятно: что произошло. Этот человек, казалось, был, как и они, также удивлен обстановкой вокруг, и до самой ночи больше никто не появлялся.
Когда стало темно, начали появляться люди с комнаты верхнего этажа, где появились Надия и Саид: дюжина нигерийцев, позже — несколько сомалийцев, за ними — семья из пограничья между Майянмаром и Тайландом. Все больше и больше. Кто-то сразу же ушел из здания. Другие остались, найдя для себя спальню или комнату отдыха.
Саид и Надия выбрали небольшую спальню позади, на втором этаже, с балконом, откуда они могли бы выпрыгнуть в сад, если нужно, и откуда они могли бы скрыться.
Комната для них — четыре стены, окно, дверь с замком — казалась невероятной удачей, и Надии очень захотелось распаковать их вещи, но она знала о необходимости быть готовой убраться отсюда в любой момент, и поэтому она вынула из рюкзака только самые необходимые вещи. Саид, в свою очередь, вытащил фотографию своих родителей, которую прятал в одежде и поставил на книжную полку, где та стояла со сложенным сгибом, смотря сверху на них, и превратив эту узкую спальню, по крайней мере частично, временно, в их дом.
В коридоре неподалеку от них находилась туалетная комната, и Надии ужасно захотелось принять душ, и ее желание было даже сильнее чувства голода. Саид встал снаружи у двери, а она зашла внутрь и разделась, оглядывая свое тело, исхудавшее как никогда, грязное, в основном, от ее же биологических выделений, засохшие следы пота и очерствевшая кожа, и волосы в тех местах, где она избавлялась от них всегда, и ее тело стало выглядеть для нее телом некоего животного, телом дикарки. Давление воды в душе было чудесным, силой разминая ее плоть и вычищая кожу. Тепло было тоже прекрасным, и она выпрямилась, как только могла, и тепло проникло сквозь ее кости, застывшие от месяцев холода, и душевая наполнилась паром, будто горный лес, наполнившись запахом сосны и лаванды от мыла, найденного ею — о, райские кущи — и полотенца были такие пушистые и мягкие, что когда она стала вытираться ими, то почувствовала себя принцессой или, по крайней мере, дочерью диктатора, безжалостно расправлявшегося со всеми, чтобы только его дети могли наслаждаться подобной выделкой из хлопка, чувствуя подобное непередаваемое ощущение ее животом и бедрами о полотенца, которые, казалось, никогда не были использованы и, возможно, не будут использованы больше никогда. Надия стала одевать свою сложенную одежду, но, внезапно, не смогла заставить себя сделать это от вони, исходившей от нее, и она решила постирать ее, и тут она услышала стук в дверь и вспомнила, что закрыла ее на замок. Открыв, она увидела нервничающего, недовольного и сердитого Саида.
Он спросила: «Какого черта ты тут делаешь?»
Она улыбнулась и придвинулась, чтобы поцеловать его, и ее губы коснулись его губ, и его губы не ответили ей ничем.
«Слишком долго», сказал он. «Это — не наш дом».
«Мне нужно было пять минут. Я должна была постирать мою одежду».
Он уставился на нее, но не возразил, и даже если бы он возразил, она почувствовала себя непреклонной, что означало для нее только одно: она все равно постирала бы. Чем она занималась, что она сейчас только что делала — не было никакой бессмысленной вольностью, а необходимостью, человеческой нуждой, возможностью быть человеком, напоминанием себе о том, кем она была, и потому это было важным, и, если необходимо, стоило ссоры.