Однажды ночью, когда Надия спала на раскладушке рядом с Саидом, ей приснился сон — сон с девушкой из Миконоса — и ей приснилось, как она вернулась в тот дом в Лондоне, куда они сначала прибыли, и как она пошла наверх и вышла назад в греческий остров, и, когда Надия проснулась, она дышала с трудом, и ощутила все свое тело, несмотря на все его изменения, из-за сна, показавшегося таким настоящим, и после этого она стала часто вспоминать о Миконосе.
Саиду же часто приходили сны о его отце, о чей кончине рассказал Саиду родственник, недавно сумевший сбежать из их города, и с которым Саид связался по интернету, и тот родственник обосновался неподалеку от Буэнос Айреса. Родственник рассказал Саиду, что его отец умер от пневмонии после нескольких месяцев борьбы с болезнью, начавшейся обычной простудой, и в отсутствие антибиотиков он не смог выжить, но он никогда не был одиноким, и его родственники оставались с ним, и его похоронили рядом с женой, как он и хотел.
Саид не знал, как оплакивать, как выразить свое сожаление, находясь так далеко. Тогда он взял на себя двойную работу и дополнительные смены, хотя у самого еле хватало сил, но скорость получения жилья для него и Надии не ускорилась, хотя и не замедлилась, поскольку и другие мужья и жены, и матери, и отцы, и мужчины, и женщины работали так же — в дополнительные смены, и усердие Саида лишь сохраняло их с Надией высокое место в листе.
Надию очень расстроила новость о смерти старика, больше, чем она ожидала. Она попыталась заговорить с Саидом об его отце, но столкнулась с трудностью найти нужные слова, и Саид со своей стороны оставался тихим, неразговорчивым. Ее охватывало иногда чувство вины, хотя при этом она не понимала причины этой вины. Все, что она знала: когда пришло это чувство, то ей было легче не быть рядом с Саидом, на ее работе, отдельной от его, легче, пока она не стала думать об этом, посчитав, что легче от того, что его нет рядом, потому что как только она начала думать об этом, то чувство вины сразу же появилось за ее спиной.
Саид не попросил Надию молиться за его отца, а она не предложила ему этого, но, когда он собрался помолиться со знакомыми, собиравшимися в длинной вечерней тени, отбрасываемой их общежитием, она сказала, что хотела бы присоединиться к кругу молящихся, посидеть с Саидом и с другими, даже не затем, чтобы склониться в мольбе, то он улыбнулся и ответил, что в этом нет нужды. И у нее не нашлось слов на это. Она все равно осталась с ними, рядом с Саидом, на голой земле, лишенной всякой растительности из-за сотен тысяч шагов по ней и расплющенной тяжелой техникой, и впервые она ощутила недружелюбие. Или, скорее, отстраненность. Или, скорее всего, и то и другое.
Для многих приспособиться к этому новому миру было очень трудно, но для кого-то это прошло неожиданно просто.
На Принсенграхт, в центре Амстердама, пожилой человек вышел на балкон своей маленькой квартиры, одной из тех, расположенных в переделанных под жилье столетних домов и складов у канала; и окна тех квартир выходили на двор, залитый разноцветьем растений — словно тропические джунгли — мокрый от зелени, в городе воды; и мох разрастался по деревянным краям его балкона, а также папоротник, и усики расползались по сторонам; и там стояли два стула, два стула с тех времен, когда еще жили два человека в этой квартире, а теперь оставался лишь один, и его последняя любовь покинула его; и он сел в один из тех стульев и аккуратно раскатал себе сигарету; пальцы его дрожали, бумага хрустела, слегка мягкая от влажности, и запах табака напомнил ему, как всегда, о давно ушедшем отце, и как тот вместе с ним слушал записи научно-фантастических приключений, и как раскуривал свою трубку, пока морские создания атаковали подводную лодку, и звуки ветра и волн в записи смешивались с шумом дождя в их окне, и пожилой человек, тогда еще мальчик, думал, что когда я вырасту, то тоже буду курить, и так и случилось; курильщик со стажем разминал сигарету и собирался зажечь ее, как увидел выходящего из простого сарая во дворе — где хранились садовые инструменты и всякое такое, и откуда выходили и куда заходили постоянные потоки иностранцев — морщинистого мужчину, щурящегося на свет, с тростью и в панаме, одетого как для тропиков.
Пожилой человек посмотрел на морщинистого и ничего не сказал. Он всего лишь зажег сигарету и затянулся ею. Морщинистый тоже не произнес ни слова: он прошелся медленно по двору, опираясь на трость, скрипящую по гальке дорожки. Затем морщинистый направился назад в сарай, но перед этим он повернулся к пожилому, все еще пренебрежительно смотрящего на него, и элегантно приподнял свою шляпу.