— Конечно, папа! — горячо начал Янош. — Обещаю… — добавил он упавшим голосом.
На следующий день состоялся экстренно созванный педагогический совет. Яношу было велено прийти вместе с отцом. Но на заседание совета их не пригласили, а предложили ждать, пока вызовут. Они долго сидели возле дверей учительской на деревянном диванчике, издавна прозванном гимназистами «скамьей подсудимых», — здесь обычно томились вызванные для внушений.
— Гимназист Гомбаш! — выкрикнули наконец в приоткрывшуюся дверь учительской.
Он растерялся, когда, войдя, увидел, что на него воззрились все педагоги, сидевшие возле длинного, крытого зеленым сукном стола с Пелеке во главе. Варшаньи стоял возле директорского кресла, вытянувшись как на смотру, но слегка наклонив голову к плечу Пелеке.
— Гомбаш! — торжественно провозгласил Пелеке. — Педагогический совет гимназии обсудил ваше поведение. Прежде чем принять решение, совет спрашивает вас: раскаиваетесь ли вы в том, что совращали свой ум и умы своих товарищей предосудительными книгами, в том, что проявили дерзкое, непочтительное отношение к вашему наставнику?
— Раскаиваюсь… — через силу выдавил Янош.
— Искренне ли это раскаяние? — спросил, вскидывая голову, Варшаньи.
Янош не ответил.
— Он молчит! — воскликнул Варшаньи. — Его покаяние — неискренне…
— Ну почему же? — прервал Пелеке. — Он ничего не может сказать, видимо, потому, что глубоко переживает. Послушай, Гомбаш! Очень хорошо, что ты сейчас правильно оценил свои поступки. Но ты должен еще извиниться перед своим классным наставником. В том, что вел себя с ним грубо…
— А он? — вырвалось вдруг у Яноша, и он даже похолодел оттого, что выкрикнул это. Ведь собирался просить прощения… Но поздно, слова уже произнесены.
— Вот видите! — торжествующе воскликнул Варшаньи. — В нем нет ни тени раскаяния! Это безнадежно испорченный человек!..
— Гомбаш! — грузно поднялся Пелеке. — Сейчас же извинись перед господином классным наставником!
Какая-то сила подтолкнула Яноша в совсем неожиданную для него сторону — он круто повернулся к двери и выбежал из учительской.
Он не слышал, что крикнули вслед, не видел отца, вскочившего с деревянного диванчика.
Целый день пробродив по городу, Янош только к вечеру вернулся домой. Там было, как на похоронах: мать плакала, отец хмуро молчал и дымил трубкой. Увидев сына, он вынул трубку изо рта, медленно посмотрел на него и вдруг, ни слова не говоря, отвесил ему здоровенную затрещину. Раньше отец никогда не подымал на него руки…
— Тебя исключили из гимназии! — выкрикнул отец. — Исключили, когда до окончания осталось меньше года! А я мечтал, что ты поступишь в университет, станешь уважаемым человеком… Какой позор!
— Ты понимаешь, что ты наделал? — утирая слезы, подошла мать. — Ты загоняешь в гроб меня и отца. Что стоило тебе попросить там прощения как следует?
— Я хотел… Но так получилось. Я не мог стерпеть.
— Директор Пелеке добрый человек, он все уладил бы, — несколько смягченным голосом проговорил отец. — Но ты повел себя так, что ничего исправить невозможно. Я говорил с Пелеке после педагогического совета. Все дело, как я понимаю, в твоем классном наставнике. По-моему, сам директор его боится…
— Не беспокойся, отец. Я уже взрослый. Устроюсь куда-нибудь. А за гимназию сдам экстерном — не здесь, так в другом городе, и уеду в Будапешт, в университет.
— До университета тебе еще далеко… А устроиться… где у нас в Вашвараде можно устроиться? Учреждения и конторы — по пальцам перечтешь. Да и кто возьмет тебя, выгнанного из гимназии, страшно сказать, по политическим мотивам…
— Устроюсь! — упрямо повторил Янош. — А не найду службу — пойду работать, ну, хотя бы на черепичный завод.
— Простым рабочим? — ужаснулся отец. — Не забывай, ты сын государственного чиновника. Не позорь меня!
— Но в священном писании сказано: «В поте лица добывай хлеб свой».
— Вот сейчас ты вспомнил священное писание! Лучше бы ты помнил его раньше.
Довольно долго, после того как его исключили из гимназии, пытался Янош устроиться в Вашвараде, хотя бы младшим письмоводителем или домашним репетитором. Но репутация изгнанного из гимназии крамольника, сменившая недавнюю славу корреспондента столичных газет, мешала этому. Он уже собрался, несмотря на возражения отца и матери, уехать в Будапешт — поискать счастья там. Но в конце концов Яноша выручил Ордаш, принимавший горячее участие в его судьбе. «Я нашел выход! — торжественно заявил старый переплетчик Яношу и его родителям, однажды вечером придя к ним в дом. — Мой постоянный клиент, господин адвокат Лошонци, которому я рассказал обо всем, обещал помочь Яношу». «Как? — удивился отец. — Лошонци не боится злых языков?». «Ему наплевать на них, — ответил Ордаш. — Лошонци — человек независимый, его побаивается даже сам городской судья, в споре с которым Лошонци не раз выходил победителем. Он выступал и против Палоца, на которого подавали в суд те, кому он недоплатил за работу на строительстве рынка, — вот почему он сразу проникся симпатией к Яношу, хотя и считает, что писанием в газеты карьеры не сделаешь. У Лошонци теперь увеличилась клиентура, и он ищет себе помощника. Он согласен взять тебя, Янош, и ему наплевать, что говорят о тебе. „Обо мне тоже говорят черт знает что, — поделился Лошонци со мной, — но я не обращаю внимания“. Словом, Янош, собирайся, завтра утром я тебя представлю господину адвокату. Только, пожалуйста, прошу — держи себя в руках».