Гомбаш повернулся и пошел прочь от ошарашенного Варшаньи.
После этого он не стал ходить по уединенной дорожке, чтобы не встречаться со своим бывшим наставником.
Товарищи Гомбаша, узнав, что он знаком с Варшаньи давно, спрашивали: не тронутый ли этот обер-лейтенант? Ходит с евангелием, ведет душеспасительные беседы…
Гомбаш объяснял: насколько известно, его бывший учитель в детстве, оставшись сиротой, был взят на воспитание родственником — настоятелем монастыря; наверное, от него он и набрался благочестия сверх меры.
Варшаньи действительно стал в лагере кем-то вроде внештатного духовника, тем более что штатного не имелось. Обуреваемый идеей утешать своих соотечественников на чужбине словом божьим, обер-лейтенант ходил в солдатские бараки, заводил речь о том, что надо терпеливо переносить все тяготы плена, сохранять незыблемую веру в победу австро-венгерского оружия, блюсти чинопочитание, не забывать о присяге, данной его величеству.
Можно было понять, почему так старается Варшаньи: большинство пленных, и прежде всего запасники, призванные лишь по случаю войны, убеждены, что военная служба для них закончилась. На своих офицеров многие из них уже не обращают внимания, даже не отдают чести. Все это бесит офицеров, особенно кадровых.
В канун рождества вечером Варшаньи заявился в барак, где жил Гомбаш. Появление обер-лейтенанта не вызвало особого оживления. Только два-три солдата привычно встали, но тотчас же сели вновь. Варшаньи прошел в дальний, отгороженный занавесками угол, где помещались три фельдфебеля. Вскоре из-за занавески вышел один из них, прозванный Бекешчабским Бегемотом за широченную физиономию и за пристрастие рассказывать про свою Бекешчабу, по его мнению, лучший из венгерских городов.
— Внимание! — зычным голосом объявил Бекешчабский Бегемот. — Кто не забыл, что завтра рождество Христово, послушайте господина обер-лейтенанта, — и выставил на середину прохода табурет, предварительно шаркнув по нему рукавом. Несколько солдат лениво поднялись с нар и подсели поближе. Но остальные не вняли фельдфебельскому приглашению. Бекешчабский Бегемот пошел вдоль нар, заглядывая во все закоулки барака. Он остановился возле Гомбаша, лежавшего на своем месте на нижних нарах с местной городской газетой в руках — Гомбаш старательно учился читать по-русски.
— Что вы лежите? — спросил фельдфебель. — Почему не хотите послушать слово божие?
— Слово обер-лейтенанта, вы хотите сказать?
— Это все равно!
— Ну, для меня обер-лейтенант не равен господу.
Фельдфебель отошел, зная: с этим грамотеем лучше не затевать словесного состязания. Но с тем же вопросом он обратился к солдатам, которые сидели на нарах и перекидывались в карты. Те ответили, что услышат и без отрыва от своего занятия.
— Вы скоты или христиане? — вскипел Бекешчабский Бегемот.
— Считай, что мы скоты, и оставь нас в покое, — ответил один из картежников.
— И будешь блажен! — добавил другой.
— То есть? — не понял фельдфебель.
— Блажен тот, кто скотов милует, — так сказано в библии.
— Будь моя воля, я бы вас помиловал! Насиделись бы у меня на гауптвахте!
Гомбаш оторвался от газеты:
— Мы благодарим бога, господин фельдфебель, что ваша воля в русском плену не может быть обращена в действие.
— Да? — разозлился фельдфебель. — Ну погодите, вернемся на родину, вы еще увидите, Гомбаш, какая на вас найдется управа!
— А ты нас не пугай, Бекешчаба! — вступились за Гомбаша солдаты.
— Напрасно вы ссоритесь! — послышался голос с дальнего конца нар. — Скоро рождество, и надо помнить о боге. Только он может помочь нам вернуться к нашим детям…
В конце концов в проходе собралось порядочно солдат, и Варшаньи торжественно, словно актер на авансцену, выступил из-за занавески. Он прошествовал к приготовленному для него табурету, уселся и, раскрыв евангелие, начал душеспасительное чтение, предварив его словами:
— Знаю, среди вас есть и католики и лютеране. Но все мы чтим господа Иисуса Христа, и евангелие — единая святая книга для нас всех. Оно — утешение нам в наших горестях здесь, на чужбине, источник надежд и веры в то, что мы после победы нашего оружия вернемся на родину с чистой совестью, сохранив в наших сердцах верность отечеству и присяге, данной богу и императору…
Свою душеспасительную беседу Варшаньи вел довольно долго. Наконец он закончил ее и удалился обратно за занавеску. Надев там шинель, прошествовал к выходу из барака.
На нарах разговаривали: