Наталья пошла за Ефима, не размышляя, возьмут ли его в солдаты, пошла вопреки воле отца, старшего конторщика на той же фабрике. Считая себя принадлежащим как-никак к начальству, он не хотел, чтобы его дочь вышла замуж за простого рабочего. Он сказал Ефиму, когда тот пришел свататься: «Парень ты по всем статьям подходящий. Работник преотличнейший. Наталью, вижу, крепко любишь. И пьешь, я узнал, только по праздникам, да и то ради компании, со смутьянами не водишься, ни в чем худом не замечен. За тебя любая пойдет, откажись от Натальи». На это Кедрачев сказал твердо: «Она от меня не отказывается — как же я откажусь?» На сторону молодых встала мать Натальи. Не испугавшись мужа, сказала дочери: «Сердце приказывает — не отрекайся, иди. А что война — так пусть хоть месяц, хоть неделя, да ваши! Главней любови — что на свете?» Отец сдался, махнул рукой: «Разве с вами, бабами, сладишь?» И свадьба состоялась. Наталья, оставив родительский дом, перешла к Ефиму. В отличие от многих рабочих фабрики, живших на частных квартирах, а кто без семьи — в хозяйской казарме, Ефим вместе с сестрой владел добротным, просторным бревенчатым домом. Этот дом достался им в наследство от дяди Василия Федоровича. В свое время тот работал на спичечной фабрике подсобником — «кто куда пошлет», вместе с ним работала укладчицей и его жена. Когда-то дядя и тетка жили в деревне Пихтовке, что стоит в тайге верстах в семидесяти от Ломска, в которой испокон века жили все Кедрачевы — их там полдеревни. Но однажды — еще не было на свете ни Ефима, ни его сестры — в летнюю сушь половину Пихтовки смело пожаром. Сгорела и усадьба Василия Федоровича. В отличие от большинства погоревших пихтовцев, начавших с мирской помощью отстраиваться вновь, Василий Федорович, бывший тогда еще совсем молодым и бездетным, решил податься в Ломск, где он, отбывая солдатчину, прельстился городской жизнью. Уговорив жену, уехал туда и устроился чернорабочим на спичечную фабрику. Жил он с фабричных заработков не шибко богато, даже скудно. Однако возвращаться в Пихтовку, как ни упрашивала жена, не хотел, хотя у них в городе даже угла своего не было — снимали комнатенку. В девятьсот третьем году, весной Василий Федорович появился в Пихтовке по экстренному случаю. В ту пору деревню постигла новая беда: по избам пошла гулять оспа. Она косила пихтовцев нещадно, чуть не в каждой избе ставила гроб. Не миновала она и родителей Ефима и Ольги. Брат с сестрой остались круглыми сиротами, Ефиму в то время было восемь лет, а сестренке и того меньше. Сердобольные соседки и родичи заглядывали к ним, кое-как обихаживали дом, скотину, даже засадили огород. Но брать в семью сирот никто не хотел, и ребятам, наверное, пришлось бы стать «мирскими детьми», которых кормят по очереди, если бы кто-то не догадался послать письмо их дяде в Ломск.
Получив письмо, Василий Федорович вскорости приехал. Продав избу и все родительское добро сирот, забрал их с собою в город. На вырученные от продажи имущества деньги Василий Федорович купил дом возле спичечной фабрики — там и поселились вместе с ним и его женой малолетние Ефимка и Олюнька.
В новом просторном доме дяде пришлось пожить всего года два. В девятьсот четвертом, когда началась война с Японией, Василия Федоровича снова призвали в солдаты и угнали в Маньчжурию. Оттуда он не вернулся. Ребята остались с теткой — она их и тянула. Но тянуть-то было особенно нечем. Немного подросши, проучившись по три года, и Ефим и Олюнька пошли работать на фабрику.
Тетка скончалась совсем недавно, уже после того, как Ефима забрали в солдаты. О ее смерти он узнал на позициях, из письма сестры. А чуть раньше пришла весточка от жены: она сообщала, что родила девочку и перебралась с нею к родителям. При этом жена писала, что ее отца хозяин назначил главным в контору вновь открытой лесопилки, в тридцати верстах от города — отец с матерью переехали туда. Там теперь и живут Наталья с Любочкой. Когда Ефим после ранения оказался в Ломске и, повидав жену, позвал ее обратно в свой дом, она отказалась, сославшись на то, что у родителей ей жить с ребенком удобнее.
А Ефиму грустно: так хочется чаще видеть жену и дочку! Но ведь тридцать верст — за один день не обернешься. Да и не отпустят…
Уже совсем стемнело, когда Кедрачев наконец дошел до своей улицы. Здесь, в отличие от центра, где на перекрестках светили с высоких столбов газокалильные фонари, не было никакого освещения. Вся улица была погружена во мрак. Из-за плотно закрытых ставен только кое-где пробивался тусклый свет керосиновых ламп. Дома стояли темные, под снежными шапками крыш, с наглухо закрытыми высокими тесовыми воротами и калитками, отгороженные глухими заборами из толстых плах. На всей улице, несмотря на ранний час вечера, не было видно ни души. Стояла тишина, лишь изредка прерываемая глуховатым собачьим лаем, слышным со дворов. Да шелестел снег, потихоньку гонимый по накатанной дороге студеным ветерком.