— Вы в отделении армейской контрразведки, — говорит пожилой офицер. — Герр капитан Кристианзен — начальник отделения. Я заместитель, меня зовут Курт Отман.
«Контрразведка! Этого еще не хватало!»
— Вы должны будете работать на радиостанции отделения, — добавляет Отман. — Осмотритесь — и за работу.
Теперь только она начала понимать, зачем ее сюда привезли и что означало слово «игра». Ее хотят использовать в радиоигре с советской разведкой, через нее передавать в Центр ложные сведения.
«Отказаться? Значит, снова тюрьма… А здесь даже при первом беглом осмотре есть шансы на побег. Полно солдат, территория огорожена, часовые, но все же не каменные стены. И потом этот Отман… На что он намекал? Или это тоже все игра?»
К Ольге приставили солдата, который не отходил от нее ни на шаг. Поселили в чулане рядом с радиорубкой.
Когда ее впервые ввели в радиорубку, она остолбенела. За аппаратами сидело несколько радистов-операторов.
А вдоль стены были сложены «Северки». Несколько десятков раций. Сколько же советских радистов, таких, как она, было схвачено фашистской контрразведкой! Нет, она не предаст эти «Северки»!
Ее рация стояла на отдельном столике.
Отман протянул ей листок радиограммы, уже закодированной ее шифром.
— Ну-с, приступим.
Что ж, эту радиограмму она передаст. Еще в разведшколе их учили, что нашим важно знать, в каком направлении пытается дезинформировать советское командование противник. Но главное — она должна сообщить Центру, что находится в лапах врага, что работает по принуждению.
«СИБ!.. СИБ!.. СИБ!..» — Пальцы, отстукивая позывные, не слушаются, будто они одеревенели. А уши напряженно ловят ответный сигнал. Он врывается четко, резко, звуками совсем другого мира, от которого отделяет ее целая вечность.
«АБГ!.. АБГ!.. АБГ!..»
Она начинает передавать. Она понимает: и эта радиограмма интересна для штаба. Но как отвратительно посылать дезинформацию, заведомую ложь! Ну погодите же!.. Текст передан. Подпись: Омар. Она стучит по ключу:
«Омар. Повторяю: Омар, Омар! Перехожу на прием!»
«АБГ!.. АБГ!.. Вас понял…»
Она слоняется по территории отделения. За ней неотступно вышагивает солдат. «Ну уж в уборную-то он со мной не пойдет?»
Кабинка уборной в самом углу двора. Задняя стенка выходит в переулок. Ольга запирается. Осматривает доски: «Если выдернуть эти гвозди, планки можно раздвинуть…» Солдат топчется за дверью. Часовой и по другую сторону забора, в переулке.
В радиорубке она отыскивает плоскогубцы, незаметно припрятывает их. Но она постарается бежать не с пустыми руками. «Куда кладут операторы свои шифры, которыми они передают распоряжения гитлеровским агентам за линией фронта? Ага, в этот окованный железный ящик…»
Операторы работают по сменам. Весь день.
Ночью, лежа в чулане, она не спит, прислушивается. За стеной, в радиорубке, голоса, писк морзянки.
Но вот шаги, хлопает дверь. Голоса замолкли где-то во дворе. Да, но за дверью солдат… Ольга встает с лежанки, осторожно, чтобы не скрипнула половица, прокрадывается к двери. Тишина. Равномерный прерывистый сип, вроде бы насос качает воду. Это же храп!.. Она приоткрывает дверь. Коридор залит голубым светом. Какая яркая луна! Как в ту ночь, когда они прыгали с парашютами. Часовой спит, уронив голову на руки. Автомат под руками, на коленях.
Ольга крадется к двери радиорубки. Не закрыта! Она входит. Комната ярко освещена луной. Светятся глазки индикаторных ламп. Мерцают рукоятки и рычажки на панелях радиостанций. Вдоль стены — штабель «Север- ков». Она подходит к окованному железом ящику. Конечно же, закрыт. Удастся ли взломать замок?
Луч света из угла комнаты прорезает темноту и падает на Ольгу. Как выстрел, голос из угла:
— Вы что тут делаете?
«Отман!» Она цепенеет. Заместитель начальника контрразведки подходит к ней:
— Не делайте глупостей. Возвращайтесь к себе. — Голос его, прозвучавший в первое мгновение ударом грома, теперь опускается до шепота: — Поговорим завтра утром. Идите. Идите спать!
Мимо храпящего часового она возвращается в свой чулан, бросается на постель. «Что происходит? Почему Отман не поднял тревогу, не приказал арестовать, расстрелять? Кто он такой, этот гитлеровский контрразведчик?»
Утром Отман через вестового вызвал Ольгу в свой кабинет. Оглядел ее с ног до головы. Она была в легком платьице без рукавов и босиком: такую ее схватили у татуся.
— Поедете со мной на хутор, где мы вас задержали, — холодно сказал контрразведчик. — Возможно, что- либо осталось из ваших вещей. И нам надо кое-что проверить.
Легковая машина. На переднем сиденье Отман, на заднем, меж солдат, она. За легковой пылит еще и бронетранспортер охраны.
«Зачем мы едем? Что это все значит?» — кругом идет голова у Ольги.
Они останавливаются на обочине, пешком идут к хутору. Дом татуся стоит разоренный, как птичье гнездо, в котором побывал зверь. Двери на оборванных петлях, разбитые стекла окон.
Солдаты оцепляют дом. Отман и Ольга проходят во двор.
— Посмотрите свои вещи, — приказывает он, а сам поднимается на чердак.
Ольга находит туфли, кофту. Удивительно, как это они уцелели после грабежа. Уж очень обтрепанные.
— Поднимитесь сюда, — зовет сверху Отман.
«Что ему там надо от меня?» — с невольным страхом думает Ольга. По этим ступенькам она взбегала каждое утро, чтобы в пахучей, настоянной на сене тишине ловить голос своих…
Отман стоит у затянутого паутиной окошка, смотрит на солдат, окруживших дом. Поворачивается:
— Наконец-то мы можем без опасения поговорить. Здесь нам никто не помешает.
— Кто вы? — вырывается у Ольги замучивший ее вопрос. — Вы наш?
— Вчера ночью вы вели себя очень глупо, — назидательно говорит Отман. — Ваш поступок можно объяснить только порывом отчаяния… Но он окончательно убедил меня в том, что я могу быть с вами откровенным.
Поединок
— Кто вы? — повторила Ольга.
— Нет, совсем не тот, за кого вы меня можете принять, — устало проговорил Отман. — Я сотрудник германской контрразведки, член национал-социалистской партии. Я присягал фюреру.
Ольга отступила к лестнице.
— Не бойтесь меня. Вам будет трудно понять. Вы еще очень молоды и воспитывались в ином духе. Понимаете ли… Я родился в России и до семнадцатого года жил в Петербурге. Мой отец имел там фабрику. Он вовремя перевел ее в Германию, и теперь владельцем предприятия являюсь я. Я чистокровный немец. Но Россия как бы моя вторая родина. И я всегда считал, и прежде и теперь, что Германии не следовало воевать с Россией. Еще, как известно, Бисмарк… Но дело не только в этом. Я никогда душой не поддерживал национал-социализм, но теперь он вызывает у меня лишь отвращение… Я разочаровался во всех идеалах, в самом фюрере! И еще… Я любил одну молодую русскую женщину. Она оказалась коммунисткой. Ее бросили в концлагерь. Она не выдала, что была связана со мной. Она погибла… Вы очень похожи на нее. Вы такая же отважная, отчаянная, дерзкая… Как только я вас увидел там, в этом дворе, как только вы стали смеяться над солдатами, я решил, что обязательно помогу вам вырваться на свободу… Я думаю, если я помогу вам, то в недалеком будущем вы сможете помочь и мне…
Ольга слушала сбивчивую исповедь Отмана, смотрела на его покрывшееся испариной лицо, на беспокойно перебегающие с нее на окно глаза и на нервно стучащие пальцы и вдруг поняла: он чувствует, знает, что расплата близка, что в нору, подобно крысе, не забиться, и ищет способ спасти свою шкуру. Может быть, все правда: и о русской женщине, и о Петербурге; но больше всего он дрожит за свою шкуру. И она почувствовала себя неизмеримо сильнее этого пожилого нациста. Не удержалась:
— А за что у вас крест?
— За Белоруссию… — Отман спохватился. — За одну операцию, в которой я даже не участвовал…
Она, вспомнила штабеля «Северков» в радиорубке. «Не участвовал так же, как и в поимке меня, в аресте татуся, Стефы и Розы? Как в допросах в гестапо…»