Он пробовал при социализме вита-колу – жиденький продукт, главным вкусом которого было то, что он не хуже. И вот Берлинская стена рухнула. Теперь он, как молодежь, мог пить настоящую колу. Но этим все и закончилось. Ханс мог сколь угодно красоваться, делать привлекательные жесты и телодвижения, мог помахать рукой.
– Халло! Я тут! Сюда! Я бодр и полон сил!
Его не видели. Оставалось заискивающе улыбаться и произносить шутки, которых не понимали, потому что не слышали. А ведь девушки были абсолютно такими же, как раньше! Но теперь это были совершенно другие девушки. Сад, в котором он был непременный и усердный работник, цвел без него. Он смотрел на горшки и горшочки, на букеты в ленточках, на всю мелкую дребедень в лавке. Все было выставлено на продажу, а результат – ничтожен. Выигрыш! Только деньги обрушат стену и впустят Ханса в праздник! Он знал это всегда. Только деньги сотрут с лиц молодое высокомерие, заставят видеть и уважать!
Как-то встретил ровесницу. Вместе учились в школе. Вздыхая, она повела рассказ о самочувствии, и Ханса будто взашей погнали от прозрачной стены, за которой резвилась молодая генерация, – прочь, в сторону темного кладбища. Он терпеливо слушал о лекарствах и бессоннице, высоком кровяном давлении, плохих анализах мочи, о дорогих челюстях и ожирении. Но потом голос знакомой зазвучал веселее. Она перечислила все компенсации за лечение и нахождение в больнице, выданные ей страховой медицинской компанией. Заулыбалась. Болеть, конечно, не прибыльно, но и не убыточно. А лучше не болеть. Еще веселее были подробности о ее покупках с распродаж. Она даже выпростала из петель своих обширных брюк новый толстый ремень. Ханс оживился, согласился с качеством кожи и с удивительной длиной ремня. В самом деле, им можно было опоясать и Брунхильду.
– Всего одна марка! – лицо знакомой озарилось. Ханс узнал в нем былые детские черты. И совсем уж радостно она сказала, что любит теперь пропустить глоточек чего-нибудь веселенького под кофе. А Ханс? Она подхватила его под локоть.
Ханса юзом вывезло на почти забытый старт. Он не был голоден, но не смог отказаться в силу привычки никогда не отказываться от приглашений. Он въехал в ее дом, как старый троянский конь, и обронил свое войско чуть не на пороге, – так крепко толстуха вдруг стиснула его. Вывалился весь арсенал: смазанные лестью словечки, желейные касания, медовые поцелуи, сладкие слюнявости. Он покатился в этом масле, будто по склону засасывающей воронки, вместе с Брунхильдой, вцепившейся в него. Как борец, она ухала и пускала ветры.
– Это потому, что у меня нет денег, – думал он, видя по телевизору стройную, молодую жену известного политика Йошки Фишера: четвертую или пятую. И Шредерша тоже… Молодая, не толстая. Третья или четвертая. Много денег – и женщины другие.
Он долго готовился к сдаче экзамена на права. Не единожды выходил из себя, не в силах запомнить правила, бросал на пол пособие, топал ногами.
Нелегко давались и курсы практического вождения. У инструктора, сидящего рядом, тоже сдавали нервы. Он перехватывал у Ханса руль – обычно это случалось на перекрестках – и отвешивал одно шайзе за другим. Ханс лгал, что немного недослышит. Инструктор злобно-вежливо отвечал, что учит не музыке.
Наконец, после долгих страданий, пересдач экзаменов и оплаты чудовищного счета за вождение, Ханс сел за руль Фольксвагена и заменил на этом месте шофера, которого нанимала Рози. Он поездил, привыкая водить, по городкам, небрежно салютуя знакомым.
Иногда встречались Старые, трусившие на велосипедах с корзинками. Ханс, в новой машине не помнящий зла, и им делал приветственную отмашку. Ехал рядом, приглашал в Свой. Цветочный. Магазин. Ни одна не упала, увидев его, разбогатевшего, владельца лавки, в автомобиле. Дороги очень ровные. Водители – скупердяи. Вильнет велосипед, так и движение встанет. Пожалуйста, проезжайте, уважаемая фрау. Мы лучше подождем. Пожалуйста, фрау. Чем платить за ваше лечение. Пожалуйста.
Теперь Ханс сам покупал цветы на продажу. Огромный оптовый рынок работал с четырех часов утра. Ханс с вечера загружал в Фольксваген ящики и ведра, а в час ночи выезжал в Хамбург. Он уезжал, словно проваливался на другую сторону земного шара к диким, отвязанным племенам, у которых все можно и которые делают все, что хотят. Чувствовал, что тоже способен на все. Он был один, и кругом были деньги: в портмоне – на банковской карте и в нагрудном кармане – наличные.
Пунктирная линия придорожных столбиков, загорающаяся в свете фар, извивалась, будто фосфоресцирующая бацилла, и звала в темноту, к наслаждениям. Ханс пересекал бывшую границу с ФРГ, гнал по автобану среди других машин, весь в капитализме и в деньгах. Дух захватывало от возможностей и свободы. Но он помнил об отключении электричества и о Рози.
Он худо-бедно отчитывался перед Рози, но нашел-таки лазейку кое-что утаивать. Это кое-что застопорило его Фольксваген рядом с придорожным борделем, пронзающим ночь свечением красного сердца, похожего на освежеванную задницу.
Он попал наконец на вечный праздник молодости. Невидимая стена рухнула, он шагнул в веселое обиталище девичьего труда и стал равен всем мужчинам мира, которые имеют деньги. В борделях он проникся уважением к себе. Он мог платить! Порядочные женщины не могли дать этого ощущения.
Из любопытства пару раз съездил на Рипербан. Юркий и экономный, прошмыгивал мимо вертепа дорогих баров и бильярдов в длинный коридор, будто выезжал на автобан. Несся мимо дверей, ища открытую. Чувствовал себя на подъеме, на ходу ощущая, что твердеет, как шпагель. Забежал как-то в розовый сумрак к черной испанке.
Гориллоподобная испанка из капиталистического Хамбурга стала для него пиком контраста со всей обыкновенностью: с восточно-немецкой деревней, со всеми Старыми, с белокурой Рози, с мелкими животными – кроликами. Но и на пике, очень недешевом для него, он не нашел той особой разницы, которую желал почувствовать. Чего он хотел еще? Треска кастаньет? Возможно, Ханс репетировал с частью тех самых ста тысяч или миллиона, чтоб понять: какая она, богатая жизнь? Но за деньги, потраченные на одну девушку с Рипербан, можно было купить время двух, а то и трех, и скоро он вернулся туда, где недорого, к простым красным сердцам, ждущим у дорог. Во всех платных домиках он обрел гармонию с собой и освобождение от поцелуев и возни с бугорками. Девушки тоже получали свой глоток свободы: клиент не нуждался в ритуале стимуляции. Ханс всегда был готов, девушки тоже. Он отдавал деньги им в руки, как зарплату. Без всяких выкрутасов с трусиками-чулочками. Девушки работали, а он мог оплатить их работу. Он даже дарил им иногда небольшие букетики.
Ханс возвращался утром, в благоухании цветов и облегченный. Сгружал ящики с рассадой, горшки с орхидеями, ведра с лилиями, тюльпанами, розами, хризантемами, заносил в лавку. Отдавал счета и чеки свежей, энергичной Рози. Имел вид измученного человека, проработавшего ночь, и уезжал домой отдохнуть. Дома он проводил четверть часа в ванной. Клал в овальную канавку на краю умывальника один член своего тела, оставляя без внимания все другие. Он пользовался латексными достижениями века и все же – сырость, сырость, плодящая всяких тварей липкая сырость, – эй, далеко заплыл, парень, не захлебнись, – Ханс полоскал и промывал пловца. Хотя этого больше заслуживали руки, ноги, уши и особенно шея, в складках которой лежали потные нитки земляной пыли.
Еще через полгода на Ханса свалилась пенсия. Инвалидная такая, неполная пенсия. Настоящую надо долго и медленно ждать, до шестидесяти пяти. Если, конечно, доживешь, а не угодишь раньше срока под землю, – посмотреть снизу, как редиски растут. Вышло, что Ханс превысил скорость и заработал – попал в аварию. Вдруг дружески мигнуло фарами авто со встречной полосы. Полиция! Страх штрафа смешал все реакции, и Ханс заложил живописное пике прямо в гости к столетнему дубу. Так и сказал дорожный полицейский, – ну, ясно, Шумахер! Художник!
Ему снова лечили ребро. А в сломанную руку вставили металлический стержень. Долго после операции Ханс ощущал ее, как руку от памятника.
Лавка продолжала работать, Фольксваген водил прежний шофер, а Рози сама ездила ночами в Хамбург и с чувством рассказывала, как удалось сэкономить, выгоднее купить, подороже продать. Работала, как двужильная, днем стояла в лавке. Ханс знал: почти вся прибыль снова уйдет на покупку цветов, и так будет и год, и два, и неизвестно сколько. Жизнь шла будто бы не без денег, но без единой лишней марки в кармане. И еще выплаты по кредиту. Один раз порадовался Фольксвагену, а сколько раз теперь надо огорчаться и выплачивать! Радость прошла, а долг остался. Если б можно было не платить. Он слушал Рози с назревающим кислым презрением. Как младшую сестренку, из копилки которой он таскает монетки совсем нехитрой петелькой. Нет, Рози была совсем не так умна, как казалось раньше. И совсем иначе представлял себе Ханс небедную жизнь. Он не знал точно, какая она, но – не такая.