Урсула помнила свою неудачу с молчаливой женой. Когда в доме соседа замелькали Новые, она сразу завязывала с ними контакт сквозь забор, хвалила за усердие и старательность, за похорошевшие сад и огород. Ласковые комплименты прямо указывали, что до этой Новой было не так, было плохо. А теперь наконец все в порядке! Приглашала на чашку кофе. Новая приходила, чуточку озираясь в комнатах Урсулы.
Много мебели, ковры, огромный светящийся аквариум, вазы. На стенах – картины с оленями, утками, собаками и охотниками, фарфоровые тарелки с видами городов. В толстых и тоненьких рамочках – картонки с мудрыми пословицами и красивыми стихами. На полках – пивные кружки: от большущей керамической до крошечной стеклянной, на один глоток. Кругом хорошенькие куколки и фигурки, везде: на столах, на подоконниках, и в кухне, и в гостиной. Куда ни посмотри: ангелочки, зайчики, девочки с кошечками, мальчики с собачками, милые улиточки, лягушечки и поросятки, а вон девушка обнимает лебедя, как прекрасно! На маленьких столиках – салфетки и вазочки, а в вазочках – мятные леденцы, конфеты. А сколько цветов и пальм в кадках! Как аппетитно пахнет свежими кофе и кухеном! Новая рассказывала внимательной Урсуле, например, о том, что очень рано встает, что до работы ей нужно добираться автобусом, а потом – на поезде. Если ехать из своей деревеньки, недалеко от Квицова. А Урсула не знала точно, где это.
Как и спустя почти полвека после разговора Урсулы с этой Новой, теперь не всякий скажет, где Квицов. Но некоторые припомнят: а не там ли жила в детстве дочка пастора, а потом канцлер Ангела Меркель? А что вспомнят еще через полвека, это никому неизвестно, и Бог с ним, с этим Квицовым, где бы он ни был, – Урсула подливала кофе и ждала других, интересных, подробностей.
Она чувствовала себя как на спектакле, заученном до мельчайшей реплики, и, скучая, даже немного ускоряла действие. Вскользь указывала Хансу на хозяйственные промахи Новой:
– Кажется, слишком коротко подстрижены розы…
– Ревень пересажен не совсем хорошо, разрастется, и нельзя будет пройти…
– Как старательно твоя полила все грядки! А зря, по телевизору обещали грозу…
Вскидывая рыжие брови и улыбаясь, Урсула заботливо напоминала:
– Пора сеять рассаду! Как, вы еще не делали?! Пора, пора, скажи своей…
Эти надоевшие претендентки на роль хозяйки дома, по величине почти такого же, как у Урсулы, не должны были вырваться за рамки уготованной роли и избежать своей участи. Все должны остаться с носом: и сосед, и его шацхены. Почему они все так простодушны, почему верят ему? Как она сама, сто лет назад, чуть не поверила под вишней.
Не было у Ханса лучшего доброжелателя и советника, чем Урсула. Не было никого, более опытного и компетентного во всех житейских делах. Никто другой не выслушивал Ханса так внимательно и подолгу, с искренним интересом. Он с детства знал, что она сплетница. Урсула знала – Ханс обманщик и лентяй, а ценила за то, что – болтун. Он не мог удержать ничего из того, что видел сам или слышал от других. Его обильная болтовня была не всегда достоверна, – внезапно очнувшаяся бацилла могла накрутить такого, чего и на свете не бывает, – но Урсула недаром знала Ханса с пеленок и умела распознать, когда его заносило.
Вечером, лежа в постели, Урсула просеивала, что намолотил своим языком Ханс, и отделяла правдоподобные зерна от мусора вранья. Сравнивала с тем, что узнавала из других источников, выстраивала ходы и варианты. Итоги комбинаций уводили ее иногда за десяток километров, в самое сердце чьей-нибудь семьи. Вспыхивали догадки и освещали тайны чужих взаимоотношений, которые до того выглядели примерно-благополучными и потому – только подозрительными. Но вдруг проливался адский свет чистейшей правды, и все становилось ясным!
Негласно борясь за правду и порядок, Урсула писала куда следует. Что один из соседей зарыл в саду груду старого шифера, тогда как должен был вывезти и заплатить за утилизацию. Что другой нарушает покой послеобеденного отдыха, пилит, колотит и сверлит. Третий, тоже в неположенное время, стрижет траву. Что дети четвертой захламляют общественный газон, мать не подбирает брошенные игрушки. Пятая нарушает правила сортировки мусора и в желтые мешки, предназначенные для пластика, нередко бросает пищевые отходы.
Ханс со своей самодельной пьеской, в которой Урсуле было известно все от начала до конца, вызывал в ней покровительственное чувство, будто был ее учеником, который никогда не дотянет до настоящего мастерства интриги. И все же его примитивные, одноходовые обманы восхищали Урсулу. Заболтает голову подружке, наобещает с три короба и – надует, обдерет как липку! Берет в долг деньги и – просто не отдает! А все порядочные люди верят ему на слово, надеются, ждут. И написать на него некуда, сами виноваты. Йа-йа, немцы – доверчивый, честный народ!
Бацилла взбрыкивала иногда так, будто внезапно вспоминала домутационное генетическое прошлое. Вот Ханс оторвал где-то двадцать марок, резко почувствовал себя богачом и, против обыкновения, вдруг закутил открыто, как когда-то отец. Присел к знакомым в уличном кафе, купил пива на всех, и его понесло! Расхвастался, как перед верной Урсулой, о своем доме, о бассейне, о жирных, бесчисленных кроликах, о любви подружек. В этот безрассудный угар богачества тут же вписался другой артист, с бациллой алкоголизма, и произошло невероятное: он выманил взаймы пять марок! И всегда берущая рука Ханса дала! Кругом было слишком много публики. Ханс не смог в мгновенье ока вывернуться из одной роли в другую и разом обнищать на глазах у всех. Он отдал деньги! Он небрежно держал их на виду, в тощеньком портмоне рядом с кружкой! Он отдал, и пять марок пропали навеки! Артист понял артиста: деньги ушли! Он отдал их своей собственной рукой!
Ханс тихо скулил в подушку. Новая тоже постанывала во сне. Она провела вечер за подсчетами, из которых прояснилось, что как ни призывает ее Ханс к жесткой экономии, а выходит, что она его кормит. Оба обманутых спали хлипким, обиженным сном, и никакой любви не было.
Каждая Новая наталкивалась на ребус: где деньги Ханса? Если отбросить всякие жирные запятые вроде оплаты давних похорон родителей… Если извлечь суть из очевидных знаков того, что Ханс работает и, стало быть, получает зарплату… Если не вдаваться в смысл живописных картинок Ханса на тему когда-то украденного у него ковра и не поверить, что Ханса на каждом шагу обжуливают… Если просто взять и посчитать, то… Где деньги? Каждая Новая настаивала поровну вкладываться в покупку еды и вести тетрадку доходов-расходов. Все Новые, как сговорились, призывали к этой тетрадке.
Лицо Ханса погружалось в выражение мировой скорби: наступала кульминация пьесы, главный перелом. Голос Ханса становился властно-домовладельческим, надсаженным тяжелыми хозяйственными обязанностями, разными платежами и заботами, о которых беспечная Новая, не домовладелица конечно, и понятия не имеет. Он тщательно разравнивал ножом пласты маргарина на ломтях хлеба. Прихлебывал жидкий кофе и угрюмо говорил, как пел, долгий монолог о своих ежедневных стараниях сделать их общий с Новой дом все лучше. Обреченно и горько сетовал, что нет уже доверия меж людьми и честному слову не верят. Напоминал, что не выпивает, даже не курит. И переходил в атаку. А почему он, хозяин дома и честный человек, должен давать кому-то отчет в его собственных деньгах? Кто у кого, в конце концов, живет и всем пользуется?
Ни одной Новой не удалось ни завести тетрадку, ни вырвать у Ханса какого-либо ясного ответа. Их завтраки и ужины могли развить патологическую мечтательность: на столе были иногда только хлеб, кофе и маргарин. Как после войны. Иная Новая, не в силах противостоять Хансу, так экономила, что наедалась с запасом в столовой на работе и прятала ветчинные и сырные бутерброды в сене сарая. Раздав корм кроликам, и сама ела тут же, у клеток, быстро жуя и глядя то на столб мошек, толкущих в вечернем воздухе свою насекомую суету, то на быстро грызущих зверьков. Она все-таки на что-то надеялась.
Ханс, отразив натиск Новой насчет тетрадки, ел все, что Бог послал. Оба ели ужин молча, думая о своем, а может, об одном и том же. Иногда подруга переставала жевать и пусто глядела перед собой. Ее посещала романтическая иллюзия, она же последняя попытка разгадать ребус.