Прошло еще несколько лет строительства социализма в большом лагере братских народов. У Старшего, главаря, мавзолейного брата, – а следом, значит, нагрянут ко всем, – начались перемены к еще более лучшей жизни. Младшие, сидя на высоких шпицах своих должностей, боязливо поглядывали по сторонам. То вверх – на свой крест, авторитет Старшего. То – на других Младших. И, как верткие флюгеры, старались незаметно лояльно встать по ходу океанских ветров. Вниз, куда, возможно, предстояло упасть, смотреть было страшно. Ведь ясно: построение лучшего потребует развалин. Как это заведено у Старшего. Никто не знал масштабов предстоящего, но боялись, что дело не кончится дефиле танков Старшего по узеньким площадям Младших. За очень хорошую жизнь придется заплатить подороже.
Не знали, что с нар кто-то вознесется во главу парламента. Из президиумов побегут за границу. Что многие свалятся со шпицев, не покалечившись, – как попало, в некрасивой позе, – но, главное, бескровно, даже бархатно. Лишь одного братского Главного пришьют – и не русские, а свой же народ: без этого он не представлял лучшего.
Ничто подобное, конечно, не грозило простым, незаметным труженикам. Просто Ханс как-то обнаружил, будто сверху, на лысину, что-то капнуло.
– О-о! Уж и полтинник на носу!
Пришла новая осень. Ушла очередная Старая. Не та, которая плакала и жаловалась Урсуле, а другая, которая обокрала Ханса. Она все просчитала – без тетрадки. Выждала день, когда он доверчиво выдаст свой единственный вклад на покупку еды. Умышленно отоварилась вместе с Хансом сыром, яйцами, творогом и маргарином. И все это, и долю Ханса тоже, выгребла из холодильника и уехала!
Ханс, придя с работы, ждал-пождал ее и ужина, потом заглянул в холодильник, и – на тебе! Пусто! И второй ключ от дома нашел в углу прихожей! И кролики не кормлены! Над этим брошенным на пол толстым, бородавчатым ключом – ходоком по всем дверным скважинам дома, исключая только подвал, – Ханс чуть не зарыдал. Как так? Получить полное доверие, ключ от всего дома, и швырнуть его, намеренно, наземь, чтоб унизить, всадить оскорбление прямо в сердце!
Ханс искал взгляд Урсулы сквозь клетки проволоки, чтоб попасть глазами в глаза. Только так – свое око в око друга – можно было выразить то, что сразило. Обман! Опять обман!
– Обокрала и дверь захлопнула! А вчера еще просила на стрижку! У нее, видите ли, нет денег! Скверная женщина!
Урсула тоже чувствовала себя просчитавшейся. Эта Старая, как все, старательно работала в саду, чистила у кроликов, полола траву, посмеивалась глуповато. Урсула даже подумала, что пьеска выйдет подольше, что эта проживет, пожалуй, месяца четыре. И смотри-ка, только второй месяц пошел!
В ту позднюю историческую осень Ханс боролся с урожаем один на один. Где затаилась морковь, он не нашел. Опознавательные морковные косы истлели и затерялись в плевелах. Выдернув несколько свекол, обнаружил, что держит только ботву. Кроты сгрызли свекольные тела под макушку. Шайзе! Картофель он проворонил еще летом, когда налетел колорадский жук. В то время как раз не было никакой Новой, личинок собирать некому, и жук полютовал. Копнув в разных местах картофельного кладбища, Ханс добыл только мокрые, гнилые ошметки. Шайзе! Фасоль хрустела под ногами. Ждала, да и треснула, разродилась прямо наземь. Тыквенные плети сиганули через забор и ушли в поле. Ханс поприщуривался: не покажется ли вдали оранжевый бок? Одна Старая варила из тыквы вкусный мармеладе… Теперь кто сварит! Вишню в июне расклевали дрозды. Сидели стаями, пузатые убийцы, с кровавыми от сока клювами. Та, плаксивая, не удосужилась расшугать и хоть ведерко собрать. Вишневый мармеладе еще вкуснее. Одна брюква не подкачала. Хоть и подточенная слизнями, вымахала огромная, будто котлы в землю закопаны. Ханс выкорчевывал каждую, как Геракл – Антея. В саду пахло бродящим вином. Догнивали яблоки и груши.
Ища сочувствия, Ханс тщательно побрился и сделал парадный выход в почти опустошенный им ареал обитания трудолюбивых и доверчивых: съездил по известным адресам, позвонил по старым номерам. Но ему отвечали:
– Я больше не имею для тебя времени!
И закрывали перед ним двери, и бросали трубки телефонов.
Он подсел к женщине на остановке. Успел до прихода автобуса рассказать о злодеяниях врагов, укравших его ковер, занявших сто марок, а также утащивших у него такую прорву еды, что было бесполезно, даже мысленно, втиснуть ее обратно в холодильник. Рассказывал свою жизнь, будто один день, и весь день его обижали и обманывали. Такое у него образовалось собственное наследие тяжелого прошлого, весьма отличное от наследия всей нации.
Пошли дожди. Вечерами он уныло плелся через облетевший сад, по мокрой траве, к клеткам. Кролики встречали его обычным грохотом, били лапами в дверцы, гремели задвижками. Ханс просовывал руку и ощупывал крестцы: не пора ли убивать. Беспокойные, оголодавшие, они кусались, царапались длинными, нестриженными когтями. Он ронял капли крови, ругался, тыкал в морды кулаком. Никто из кроликов не хотел еще немного потерпеть и подождать, пока хозяин нарубит брюквы. Все хотели жрать каждый день и немедленно. Бездельники! Некоторые издыхали, но нарождались новые. Самцы-подростки сидели по трое-четверо в одной клетке. Грызли стены, дрались и мужеложествовали.
Ханс похвастался знакомому скромненькому старичку, какая бойкая растет у него молодежь. Один, от горшка два вершка, а прогрыз толстенную стену! Попал в парадиз, в клетку к самке! И – Ханс не знает, сколько часов, – гонял крольчиху и наслаждался! Старичок посмеялся вместе с Хансом и вдруг попросил продать этого кролика. Пришел с аккуратной переносной клеточкой. Гладил кролика, мечтательно улыбался. Ласково говорил:
– Престу-у-упник!
Многие знакомые держали разных животных просто так – для души.
Перед сном, в свете настольной лампы, уже ни от кого не прячась, он вынимал из ларчика свидетельства своей главной страсти. Пересматривал и перекладывал лотерейные билеты, пускался в какие-то подсчеты, сверялся со старыми записями, тыкал в калькулятор. Размышляя над результатами, пукал для здоровья и чувствовал всем организмом, что удача близка, что изменение всей жизни не за горами. Так он и заснул однажды на диване, в куче газет и билетов, как вдруг что-то прогрохотало. Спросонья побежал к холодильнику на кухню: еда была на месте. Потом поднялся на второй этаж. В спальне обрушилась гардина. Он не поднял ни ее, ни упавшие в пыль шторы. Ничего не украдено, пусть… Утром на работе в хозяйстве узнал, что Берлинская стена рухнула тоже. Рядом, в советском гарнизоне, пока было спокойно. Как ни в чем не бывало, по улицам городков гуляли редкие патрули с повязками на рукавах. Иногда им удавалось навести порядок: находили своего солдата на газоне и волокли в казарму.
Он стал читать газеты. Но не о Хонеккере и Горбачеве, не о воссоединении нации. Коль Ханс сам не писал законы, то и вся политика была не его делом.
Он читал объявления о знакомствах и звонил по указанным номерам. Понял, что так наследил в округе, что вряд ли найдет Новую без помощи всегерманской прессы. Грело соображение, что с открытием границы, может, отыщется богатая западная фрау, с которой можно официально пожениться. Ханс снова ожил, воспрял. Стоя чуть ли не по макушку в бурьяне своего сада, он поддергивал штаны, оглаживал ширинку, охлопывал карманы, – мелкими мужскими движениями рисовался перед терпеливой Урсулой, рассказывая ей о своем новом хобби и ходе поисков.
– Я не могу жить без женщины! Что я должен делать!
– Йа-йа! Конечно! Придет время, придет совет! – неопределенно, широко и снисходительно отвечала Урсула, язвительно глядя в корень и понимая слова соседа в материальном, а отнюдь не в физиологическом смысле, как ему хотелось бы.
Запад откликнулся. Как-то приезжала одна фрау. Не одна, со своей теткой. Ханс бросил взгляд вдоль улицы: видят ли, что к его дому подкатил лимузин?
Гостьи пили его кофе. Смотрели на подсохший кухен. Оглядывали начищенную гостиную. Он впервые оказался перед чужими немцами. Нужно было понравиться будущей партнерше, маленькой, прихрамывающей женщине. Ханс хорошо знал, как это сделать, если б фрау была из того же лагеря и если б все наедине. Рядом, однако, сидела чинная и зоркая тетка. Она-то и вела разговор, и Ханс старался не суетиться. Тетка быстро покончила с чудесной погодой и прекрасной природой, стала расспрашивать о делах и – очень аккуратно – о жизни вообще и в частности.