Стоим. С меня течет остывающий кипяток. Жжет ошпаренную кожу, Катюша вытирает воду, дует легонечко. Тихо, тихо, сейчас пройдет. Уже почти. Видишь, не больно почти. И правда почти не больно.
— Объявление висит внизу, ремонтные работы, — шепчет она мне в плечо.
— Не видел.
— А я забыла сказать, прости.
Обнимаю ее крепче. Под ноги натекло, Катюша перебирает промокшими носками, но не уходит, сопит примирительно.
— Как вечер прошел?
Пожимает плечами — одно выше, другое ниже, будто волну пустила, эдакий танец разочарования.
— Да никак. Приехала. Выпила. Уехала.
Неоновый бар меркнет, двери со скрипом закрываются. Бедная-бедная моя, ну ничего. Сдадим книгу, устроим пир на весь мир, все злачные места будут наши.
— А я уснул. Провалился прямо.
— Спина небось затекла.
Спину и правда ломит. И живот от голода поджимает. А времени-то нет, ни на что времени нет. Уж точно не на голые обнимашки посреди остывающей ванной.
— Вытирайся давай, а я чайник поставлю, — решает Катюша. Разрывает цепь рук, отходит в сторону. — А поешь на месте уже. — Молчит, смотрит оценивающе. — Пусть эта за тебя платит. Не свидание же. Встреча. Она позвала, пусть сама и платит.
Киваю, прячусь в мохеровом коконе полотенца. О мелочности Катюши можно писать стихи, о жадности — сочинять оды, про безмерного скрягу, живущего в ней, — издавать многотомники и снимать мыльные оперы. Мог бы, обязательно взялся бы. Жаль, не могу.
Чищу зубы, полощу рот горячим, долго плююсь. Выхожу на кухню, дышу тяжело, как пропаренный в бане. Жадно ищу холодную воду. Но последние крохи шумят в чайнике. Катюша сидит за столом, смотрит настороженно.
— Что ты ей скажешь?
Не знаю. Не знаю. Не знаю. Опускаюсь рядом, не даю отвернуться, не даю соскользнуть.
— Это ты мне скажи, что ей говорить.
Выдерживает взгляд, топит все мои потуги в наступление.
— Соври, — решает она. — Придумай что-нибудь. У тебя хорошо получается.
Вот и все. И делай с этим, Мишенька, что душе твоей измученной угодно. Отвожу глаза. Мне больше нечего ей сказать, не о чем просить, и нет ни единого довода, что сработал бы. Разговор окончен. Собирайся, езжай, ври, выворачивайся, спасай свою лживую задницу. Может, выторгуешь еще месяцок-другой.
Не глядя вытаскиваю с полки одежду. Джинсы, свитер, носки. Этим вещам не место в шкафу. Валяются где ни попадя. Выбираются так, чтобы мялись поменьше. Натягиваю. Смотрюсь в зеркало. Сойдет. Для очередной серой и никчемной зуевской мыши сойдет и так. Немного сонный, чуток опухший, небрежный настолько, чтобы девочка поплыла. Она будет в восторге. Начнет перебирать волосы, хихикать без умолку, может, уронит вилку. Будет слушать, не понимая половины слов. А я буду врать. У меня хорошо получается. Что-нибудь про творческий кризис, сложности расставления акцентов, про созвучность образов с аллюзиями на Достоевского, о глубинной мотивации второстепенных персонажей, способных затмить героя. Напущу туману, тень да на плетень. Я умею. Я смогу. Вот я уже спускаюсь с лестницы. Плечи жжет кипяток, спину ломит ночь на полу. Я полон сил, я превозмогаю, я мастер преодоления, адепт культа подавленных эмоций.
— Выбей нам время! — кричит Катюша. Выскакивает на площадку, переваливается поверх перил, смотрит на меня через пролет. — Я напишу. Я уже пишу. Только время нужно.
Смотрю на нее снизу вверх, как на архангела, что из кармана достал уже и вот-вот просыплет манну небесную. Внутри щелкает, и разливается тепло.
— Выбью.
Тим
Вечер Тим провел, уткнувшись в ноутбук.
— Совсем глаза посадишь, — ворчала бабушка и окрикивала маму: — Зина, он совсем глаза посадит! Скажи ему!
— Не сажай глаза, — послушно говорила мама, отрываясь от ритмичного шинкования капусты в суп.
Тим поводил плечом, отклоняя их замечания, как назойливый спам, и кликал на очередную ссылку. Гуглить Михаэля Шифмана оказалось увлекательным занятием. Вся информация о нем, собранная по социальным сетям, многочисленным отзывам и редким интервью, рисовала картину привлекательную, подозрительно гладкую, а потому неуловимо фальшивую.
Михаил точно был молод. Год рождения плавал от источника к источнику, но больше тридцати двух ему никто не накручивал. И точно хорош собой. Даже на фото с многочисленных презентаций, где вспышка кого угодно могла превратить в лежалого покойника, Михаил смотрел в объектив печальными глазами, крутил в пальцах ручку, тянул носок белоснежных кед — при этом из-под костюмных брюк становились видны разноцветные носки. Его не портил даже беспорядок на голове — эти собранные в хвост лохмы из раза в раз рисовали читательницы, приносили свои шедевры на встречи, вручали Михаэлю, и тот лениво фотографировался с ними, придерживая раскрасневшихся девочек за нежные локотки. Да, смотрелся он избыточно, чрезмерно, даже вычурно, но было в нем что-то еще, тревожное и тоскливое, и вот оно привлекало сильнее. Настолько, что Тим украдкой сохранил себе пару снимков и тут же закрыл вкладку. Но поздно — нюх на неловкости был в этом доме основным инстинктом.