Невиданно большая сорока устроилась на перилах площадки прямо над их круглым столиком. Вытянув шею, она выхватила у Энди ложечку и теперь старательно гнула ее, уперев в край стола. Согнув ручку крюком, птица подвесила ложечку на перила. Затем сорока несколько раз ударила клювом в чашечку и, склонив голову, прислушивалась к звону раскачавшейся ложки.
— Интересно, — сказала она и улетела.
— Выгорание дошло до птиц? — выговорил Энди.
— Сороки могут говорить, — возразила Констанс. — Как попугаи.
— Да, — согласился Энди, — но не осмысленно.
— Кто это сказал? — возмутился голос у них над головами. Взглянув вверх, они заметили мелькнувшее черно-белое оперение и услышали что-то подозрительно похожее на смешок.
На обратном пути им повстречалась женщина с очень необычной походкой. Ее ноги на тридцать сантиметров не доставали до пола. Кожа на первый взгляд казалась черной со странным отливом. От нее исходило своеобразное жужжание. Вблизи они разглядели, что женщина состоит из крошечных механизмов. Рой похожих на мошку машинок повторял форму женского тела. Глаза были одного цвета с остальным телом и тоже состояли из механической мошкары, но казалось, что на ходу она оглядывается по сторонам. Губы улыбались и снова и снова повторяли одно и то же слово: «Вау!» Люди сторонились ее. Женщина этого не замечала, или ей было все равно.
— Что это? — спросила Констанс, оглянувшись, когда они отошли подальше. — Рой машин в виде женщины или женщина, превратившаяся в рой машин?
— Какая разница?
Джулия вышла из виртуального транса. Глаза ее все еще смотрели куда-то вдаль. Это из-за контактов — сантиметровые линзы мягко поблескивали черными кружками на радужке, окруженные полоской белка. В центре их виднелось булавочное отверстие зрачка — словно галактика с черной дырой в центре. Джулия сидела на полу, скрестив ноги и чертя пальцем в воздухе. Вот только палец ее оставлял видимый след.
— Мама! — вскрикнула Констанс. Она мгновенно поняла, что случилось. И пожалела, что сломала свою карту. Подпрограмма на карте была ей ближе, чем женщина, сидевшая перед ней.
— Все в порядке, — отозвалась Джулия.
Она построила в воздухе тетраэдр, выпуская из кончиков пальцев черные нити, мгновенно застывавшие тонкими палочками, — карбонатными нанотрубками, как догадалась Констанс, — и несколько раз повернула перед собой фигуру. Прикладывая ладонь к граням, она снабдила их тоненькими прозрачными панелями, выплавленными из соли ее пота. Потом отпустила тетраэдр плавать. Он немного покачался, колеблемый скопившимся внутри теплым воздухом, и лопнул. На пол осыпалась черно-белая пыль. Уголь и соль.
— Не просто в порядке, — продолжала Джулия. — Все великолепно. У меня в мозгу имеется информация, позволяющая переписать свой геном.
Слова возникали в воздухе, как пузыри на картинках комиксов.
— Ты же сама говорила, что такое ненадолго, — напомнила Констанс.
— Времени хватит, — возразила Джулия. Поднявшись, она обняла Констанс, а потом и Энди. — Время есть. Его достаточно. Моя последняя подпрограмма получилась больше меня самой. Слишком велика, чтобы загрузиться обратно, и слишком занята. Мне нравится возможность поменять тело.
— На время.
— Верно, на время, — вздохнула Джулия. — Знаешь, никто никого не хочет обидеть. Но как бы я ни старалась, мне кажется, станция скоро станет неподходящим местом для людей.
— И что нам делать? — спросил Энди.
— Вы могли бы присоединиться ко мне, — предложила Джулия. — Вы ничего не потеряете. Миллионы потомков ваших подпрограмм уже существуют в системе. В виртуальных пространствах, в новых телах, в машинах. Вы — уже история. — Она ухмыльнулась, на миг вновь став прежней. — В обоих смыслах.
— Тогда зачем, — спросила Констанс, — если мы и так уже это сделали?
— Вы ничего не делали. В этом вся разница.
Теперь Констанс понимала, как вышло, что ее мать создала подпрограмму с тягой к выживанию. Возможно, она сама не признавалась в том, как ее манят возможности, которые она старалась предотвратить своей работой: желание вечного существования, усиленное и без того долгим веком, и самолюбие, такое громадное, что ей — и, наверно, ее подпрограммам — трудно было признать собой даже другие версии себя. Констанс задумалась, много ли черт характера матери передалось ей по наследству: насколько она в этом отношении — дочь своей матери. Возможно, победа над старостью — так дорого добытая и так дешево покупавшаяся теперь — выделилась и отделилась от истинного бессмертия — бессмертия генов и мемов,[4] растущих детей, распространяющихся идей, созданных творений и совершенных дел.