Через проход в долину, присоединяясь к первому, вошли еще двое ходоков. Они уселись рядком, наклонили свои длинные головы и пристально уставились на мою корзину. Я угостила каждого чистым плодом, и когда приступила к работе, они начали мне помогать. Совместными усилиями мы навалили к стволу очагового дерева сухих сучьев и расчистили широкий участок земли по периметру его ветвей.
Когда мы закончили, я распрямила уставшую спину и потянулась. Потом я натерла руки землей и направилась обратно к дереву. Приложив ладони к стволу, я больше не стала беседовать с заблудившимися душами. Я произнесла: «Kisara», забирая у него воду. Я работала нежно, медленно. Вода выступала на поверхности коры толстыми каплями и медленно стекала тонкими ручейками, исчезая в земле. Солнце передвинулось и повисло над самой головой, паля еще яростнее сквозь свернувшуюся и пожухшую листву. К тому моменту, когда я закончила, оно и вовсе пропало из виду. Мой лоб был липким от пота, а руки испачканы древесным соком. Почва под ногами стала мягкой и влажной. Ствол дерева стал белым как кость. Его ветви перестукивались на ветру словно трещотки. Плоды засохли на ветках.
Я вышла на чистое место и воспламенила дерево одним словом. Потом я устало села, подтянув колени к груди, и как смогла вытерла руки о траву. Ходоки сели рядом, аккуратно сложив свои ноги. Дерево не тряслось и не кричало, уже наполовину умерев. Оно быстро вспыхнуло и горело почти без дыма. Клочки пепла оседали на влажной почве и растворялись в ней словно первый снег. Иногда они попадали мне на руки, не настолько большие чтобы обжечь, просто искры. Я не отстранялась. Мы были единственными скорбящими о гибели дерева и спящих в нем душах.
Устав от трудов, во время пожара я в какой-то момент уснула. Проснувшись утром я обнаружила, что дерево выгорело и его обугленный пень легко рассыпался пеплом. Ходоки аккуратно сгребали золу со всей поляны, оставив небольшую горку по центру, где стояло старое дерево. Я поместила в ее центр плод из моей корзины. Со мной был флакон с зельем роста, которое я сама приготовила из речной воды и семян очагового дерева. Я взбрызнула несколько капель на кучку и пропела семечку подбадривающую песенку пока из земли не появилась головка серебристого ростка, который быстро вырос до высоты трехлетнего саженца. У молодого дерева не было собственных снов, но в нем вместо адских кошмаров хранились тихие сны родительского дерева с которого был сорван плод. Когда на нем поспеют плоды, ходоки смогут их есть.
Вернувшись через каменный проход в Чащу, я оставила их заботиться о саженце — они суетливо прикрывали нежные листочки длинными ветками от палящего солнца. Земля была усеяна орехами и кустами зрелой ежевики, но я их не собирала. Пройдет еще много времени, пока будет безопасно что-то есть за пределами заповедной рощи. Слишком много страданий осталось под сенью этого леса, слишком много сохранилось пострадавших очаговых деревьев.
Я вернула в Заточек несколько пойманных очаговыми деревьями людей, и еще несколько с росиянской стороны. Но лишь тех, кого пленили совсем недавно. Очаговые деревья забирали не только сны — все: и плоть, и кости. Как я выяснила, надежды Марека были призрачными с самого начала. Любой, кто пробыл в плену у очагового дерева больше одной-двух недель становился частью дерева и не мог быть возвращен.
Некоторым из них мне удалось помочь успокоиться и заснуть глубоким сном. Части из них удалось уснуть самостоятельно, едва уснула королева Чащи и пропал ее побуждающий гнев. И все равно остались еще сотни очаговых деревьев, и большая часть из них в самой темной, заповедной части Чащи. Отбирание у них воды и сжигание по моим наблюдениям было самым милосердным способом их освобождения. Все равно всякий раз оставалось ощущение убийства, хотя я понимала, что это лучше, чем оставлять их пойманными в ловушке. Но после них со мной оставалась серая печаль.
Этим утром меня вырвал из моей усталой дремы перезвон колокольчика, и, раздвинув кусты, я обнаружила уставившуюся на меня рыжую корову, задумчиво жующую траву. Я поняла, что оказалась на границе с Росией.
— Лучше тебе отправиться домой, — сказала я буренке. — Знаю, что жарковато, но тут ты можешь съесть что-нибудь не то.
Где-то послышался девичий голос, и через некоторое время из-за кустов вышла и остановилась, увидев меня, девочка лет девяти или около того.