Он заметил меня и настороженно замер, но не сбежал. Я вытащила из корзины один плод. Ходок начал медленно подбираться ко мне на своих неуклюжих ногах. Он остановился точно на расстоянии руки. Я не двигалась. Наконец он протянул передние лапы, взял плод и начал надкусывать его, поворачивая в лапах, пока от него не осталось лишь семечко. После этого он посмотрел на меня и осторожно сделал несколько шагов по направлению к лесу. Я кивнула.
Ходок долго вел меня по лесу между деревьев. Наконец он привел меня к скале, напоминающей самое настоящее человеческое лицо, и отодвинул в сторону тяжелый ковер из плетей лиан. За ним показался узкий проход в скале, из которого шел душный сладкий аромат гнили. Мы пробрались через него в узкую прикрытое со всех сторон долину. На одном конце ее росло старое, перекошенное очаговое дерево с неестественно распухшим стволом, посеревшее от скверны. Его нависавшие над долиной ветви были настолько усыпаны плодами, что их концы касались земли.
Ходок неуверенно встал в сторонке. Они поняли, что я по мере сил очищаю оскверненные очаговые деревья, и некоторые из них даже начали мне помогать. Кажется, у них был инстинкт садовников. Теперь они освободились от подталкивавшей их ярости королевы Чащи, а может им просто больше нравился вкус не подверженных скверне плодов.
В Чаще по-прежнему водились кошмарные твари, сохранившие свою собственную ярость. По большей части они меня сторонились, но я все равно натыкалась то тут, то там на растерзанную и гниющую тушку зайца или белки, которых, насколько я могла судить, убили лишь из жестокости. Иногда какой-нибудь из помогавших мне ходоков приходил израненным, хромая с откушенной челюстями богомола конечностью или изодранный чудовищными когтями. Как-то раз в сумрачной части Чащи я свалилась в волчью яму, тщательно замаскированную опавшей листвой и мхом, утыканная сломанными ветками, вымазанными отвратительной блестящей жидкостью, которая приклеивалась и обжигала мою кожу, пока я оттуда выбиралась. Я добралась до рощи очаговых деревьев и умылась в ее пруду. Но до сих пор на ноге, где меня уколола одна из палочек у меня сохранилась болячка. Возможно это была всего лишь обычная ловушка для животных, но я так не думаю. Скорее всего она была предназначена для меня.
Я не могла этому позволить прервать мой труд. Я пригнулась под ветками и с флягой в руке подобралась к самому стволу. Я полила его корни водой Веретянницы, но еще только приступая, я уже знала, что для этого дерева мало надежды. В нем было заперто слишком много душ, искривляя его ствол в разных направлениях, и они слишком долго здесь находились. От них мало что осталось, и будет почти невозможно их всех успокоить и усмирить настолько, чтобы они уснули.
Я долго простояла, прижав руки к стволу, пытаясь до них дотянуться, но даже те, кого я нашла заблудились так давно, что уже позабыли свои имена. Они устало лежали без движения с потухшими глазами в мрачном лесу. Их лица уже растеряли черты. Мне пришлось сдаться и отступить, продрогнув от холода, несмотря на палящее сквозь листву солнце. Страдание прилипло к моей коже, стараясь забраться внутрь. Я выбралась из-под тяжелых ветвей дерева и уселась на освещенном солнцем клочке травы на другой стороне долины. Отпив из своей фляги, я прижала ее влажный, покрытый испариной, край ко лбу.
Через проход в долину, присоединяясь к первому, вошли еще двое ходоков. Они уселись рядком, наклонили свои длинные головы и пристально уставились на мою корзину. Я угостила каждого чистым плодом, и когда приступила к работе, они начали мне помогать. Совместными усилиями мы навалили к стволу очагового дерева сухих сучьев и расчистили широкий участок земли по периметру его ветвей.
Когда мы закончили, я распрямила уставшую спину и потянулась. Потом я натерла руки землей и направилась обратно к дереву. Приложив ладони к стволу, я больше не стала беседовать с заблудившимися душами. Я произнесла: «Kisara», забирая у него воду. Я работала нежно, медленно. Вода выступала на поверхности коры толстыми каплями и медленно стекала тонкими ручейками, исчезая в земле. Солнце передвинулось и повисло над самой головой, паля еще яростнее сквозь свернувшуюся и пожухшую листву. К тому моменту, когда я закончила, оно и вовсе пропало из виду. Мой лоб был липким от пота, а руки испачканы древесным соком. Почва под ногами стала мягкой и влажной. Ствол дерева стал белым как кость. Его ветви перестукивались на ветру словно трещотки. Плоды засохли на ветках.
Я вышла на чистое место и воспламенила дерево одним словом. Потом я устало села, подтянув колени к груди, и как смогла вытерла руки о траву. Ходоки сели рядом, аккуратно сложив свои ноги. Дерево не тряслось и не кричало, уже наполовину умерев. Оно быстро вспыхнуло и горело почти без дыма. Клочки пепла оседали на влажной почве и растворялись в ней словно первый снег. Иногда они попадали мне на руки, не настолько большие чтобы обжечь, просто искры. Я не отстранялась. Мы были единственными скорбящими о гибели дерева и спящих в нем душах.
Устав от трудов, во время пожара я в какой-то момент уснула. Проснувшись утром я обнаружила, что дерево выгорело и его обугленный пень легко рассыпался пеплом. Ходоки аккуратно сгребали золу со всей поляны, оставив небольшую горку по центру, где стояло старое дерево. Я поместила в ее центр плод из моей корзины. Со мной был флакон с зельем роста, которое я сама приготовила из речной воды и семян очагового дерева. Я взбрызнула несколько капель на кучку и пропела семечку подбадривающую песенку пока из земли не появилась головка серебристого ростка, который быстро вырос до высоты трехлетнего саженца. У молодого дерева не было собственных снов, но в нем вместо адских кошмаров хранились тихие сны родительского дерева с которого был сорван плод. Когда на нем поспеют плоды, ходоки смогут их есть.
Вернувшись через каменный проход в Чащу, я оставила их заботиться о саженце — они суетливо прикрывали нежные листочки длинными ветками от палящего солнца. Земля была усеяна орехами и кустами зрелой ежевики, но я их не собирала. Пройдет еще много времени, пока будет безопасно что-то есть за пределами заповедной рощи. Слишком много страданий осталось под сенью этого леса, слишком много сохранилось пострадавших очаговых деревьев.
Я вернула в Заточек несколько пойманных очаговыми деревьями людей, и еще несколько с росиянской стороны. Но лишь тех, кого пленили совсем недавно. Очаговые деревья забирали не только сны — все: и плоть, и кости. Как я выяснила, надежды Марека были призрачными с самого начала. Любой, кто пробыл в плену у очагового дерева больше одной-двух недель становился частью дерева и не мог быть возвращен.
Некоторым из них мне удалось помочь успокоиться и заснуть глубоким сном. Части из них удалось уснуть самостоятельно, едва уснула королева Чащи и пропал ее побуждающий гнев. И все равно остались еще сотни очаговых деревьев, и большая часть из них в самой темной, заповедной части Чащи. Отбирание у них воды и сжигание по моим наблюдениям было самым милосердным способом их освобождения. Все равно всякий раз оставалось ощущение убийства, хотя я понимала, что это лучше, чем оставлять их пойманными в ловушке. Но после них со мной оставалась серая печаль.
Этим утром меня вырвал из моей усталой дремы перезвон колокольчика, и, раздвинув кусты, я обнаружила уставившуюся на меня рыжую корову, задумчиво жующую траву. Я поняла, что оказалась на границе с Росией.
— Лучше тебе отправиться домой, — сказала я буренке. — Знаю, что жарковато, но тут ты можешь съесть что-нибудь не то.
Где-то послышался девичий голос, и через некоторое время из-за кустов вышла и остановилась, увидев меня, девочка лет девяти или около того.
— И часто она сбегает в лес? — чуть путаясь в росиянском языке, поинтересовалась я.