Боже, я скучала по этому. Адреналин, который получаю при катании на скейте, очень близок к чувству, которое испытываю во время секса. Оно затягивающее и эйфорическое, поэтому ничто не может стереть улыбку с лица, когда продолжаю кататься по парку. Эта зона не нова для меня. Кингсвилл – это то место, куда я всегда направляюсь, когда мне нужно отвлечься. Здесь рядом есть баскетбольная площадка, где кольца такие старые, что сетка от них уже отвалилась. Пара металлических мусорных баков беспорядочно разбросаны вокруг, и граффити мастерски разбрызганы почти на каждом сантиметре хафпайпа и рампы. Я всегда была хорошо осведомлена, в насколько плохом районе это место находилось. Каждый второй прохожий кладет деньги и кошельки в задние карманы, но они меня не трогают. Думаю, они просто привыкли к моему присутствию.
Песня Эминема и Эда Ширана «River» начинает играть, когда я соскакиваю со своей доски, ударяя ногой по краю, пока она не взлетает и не приземляется в мою ладонь. Сняв наушники, иду туда, где лежат мои вещи, и поднимаю бутылку с водой.
― Твоя мама сказала, что ты будешь здесь.
Я застываю на месте, узнав голос, и затем поворачиваюсь к нему лицом.
― Мэддокс, привет.
Я не уверена, какую версию Мэддокса получу, поэтому решаю, что простое «привет» будет нормальным началом. Он медленно начинает идти ко мне, опускает глаза по моему телу, а затем поднимает назад. Садится на рампу, и откидывается на локоть. Не могу ничего поделать. Я определенно, идиотка, но не могу не оценить внешний вид Мэддокса Стоуна. Серьезно, разве у него не было прыщей, когда он был подростком? Его кожа бесподобна. Я определенно завидую ей. Начинаю открывать рот, когда осознаю, что, вероятно, собиралась сделать ― спросить у него о его коже ― поэтому прикусываю язык и быстро меняю тему.
― Есть ли какая-нибудь причина, почему ты здесь? ― я кладу свою доску рядом с ним и сажусь на нее. ― Без обид, но это не совсем похоже на твое место.
Он высовывает язык, чтобы увлажнить нижнюю губу, и я замечаю блеск кольца в его языке. Боже, помоги мне. Я быстро отвожу взгляд.
― Твоя? ― он поднимает мою золотую цепочку. Всегда, когда катаюсь на скейте, снимаю ее, чтобы не потерять. Я сама купила ее себе, просто потому что понравилась. «Балуй себя» это мое любимое высказывание.
― Ага, ― я улыбаюсь ему. Он расстегивает ее и вешает себе на шею.
― Эй! ― игриво толкаю его в руку.
― Я присмотрю за этим какое-то время.
Думаю над тем, чтобы начать протестовать, но не делаю этого.
Парень прочищает горло, выражение его лица становится серьезным.
― Мне было восемь, когда она умерла.
Я открываю рот, но затем осознаю, что мне нечего сказать. Не хочу заполнять пустую паузу бессмысленными словами, поэтому позволяю ему продолжить.
― Мои мама и папа, они были не в ладах, когда она умерла. Это было той ночью... ― он останавливается и поднимает взгляд на меня. Сводит брови вместе, когда осматривает мое лицо, поднимая взгляд от лица к глазам. ― Это не честно, да? Что я выбрался из машины без единой царапины, но она даже не смогла из нее выйти.
Мэддокс до сих пор пронизывает меня взглядом, поэтому я понимаю, он хочет, чтобы я ответила. Только я не очень хороша в разговорах по душам или в сочувствии, поэтому надеюсь, что облажаюсь не слишком эпично. Обычно люди, которым достаточно комфортно открыться мне о чем-то таком серьезном, уже знают, что я ужасна в таких вещах и прощают меня прежде, чем я открываю рот.
Прочищаю горло, удерживая свой взгляд на нем.
― Полагаю, тебе именно так и кажется, но держу пари, что она бы не хотела другого исхода, Мэддокс.
На мгновение он замолкает, будто пытается понять меня.
― Полагаю, ― парень отвечает, наконец-то разрушая наш зрительный контакт, чтобы посмотреть перед собой.
Солнце начинает садиться над старыми заброшенными зданиями, и где-то рядом срабатывает автомобильная сигнализация, но все, что имеет значение в данный момент, это Мэддокс.
― Просто столько всего осталось недосказанного и недоделанного. Я всегда чувствовал, будто ее ограбили той ночью, потому что... ― он замолкает, прочищает горло, ― потому что она только что выяснила о романе моего отца с твоей мамой. Мама была так зла, я никогда раньше не видел ее такой. Я даже не был напуган, что она плакала так сильно, или что стрелка спидометра превышала сотню в восемь часов вечера. Я был в ужасе, потому что в первые за восемь лет своей жизни, видел, как моя мама распадается на части, и не мог собрать ее воедино.
Мое сердце сжимается в груди, когда я возвращаюсь к Мэддоксу, которого помню. К восьмилетке, который позволил мне находиться в его роскошном Линкольне и даже сидел в нашей побитой Тойоте ― только чтобы послушать со мной музыку. Слезы грозят пролиться в уголках моих глаз, но я быстро сглатываю их, боясь, что не заслужила, или что он не примет их.
― В любом случае, ― продолжает Мэддокс, меняя локти. ― Это было секундой позже, после того, как она завернула за угол слишком быстро и обернула нас вокруг дерева.
― Мэддокс... ― шепчу я, не осознавая, сколько эмоций выдает мой тон.
― Аметист, я не рассказываю тебе это из-за сострадания, ― сглатывает он. Я смотрю, как подскакивает его адамово яблоко. ― Я говорю тебе это потому, что сожалею.
― Сожалеешь? Из-за чего?
Из-за чего он может сожалеть?
― Из-за того, как я себя вел прошлым вечером. Я сорвался на тебя, хоть и не должен был. Мне жаль, ― он смотрит обратно на меня.
Я мягко ему улыбаюсь.
― Все хорошо. Друзья?
Парень вглядывается в мое лицо, его глаза смягчаются. Взгляд становится ленивым, когда он переводит его к моему рту, прежде чем поднять снова.
― Да, детка, друзья звучит хорошо.
Я встаю.
― Катался на скейте когда-либо раньше?
Он замирает.
― Нет, и меня это устраивает.
― О, да ладно... ― я толкаю его своим бедром. Встав на цыпочки, наклоняюсь и губами касаюсь его уха. ― Поживи немного...