Выбрать главу

Марик осторожно отряхнул чехол, провел по нему ладонью, поцеловал и резво покинул квартиру.

Отлучки (с чехлом!) вошли в систему, они повторялись ежедневно.

Совать нос в чехол и интересоваться его содержимым он не позволял никому. Кроме того, он завел себе в кухне отдельный столик, посудную полку и полку в холодильнике, трапезничал отдельно, и это наводило на грустные психиатрические мысли.

Через несколько недель мучений любопытства и страха я застала бабушку плачущей в нашей комнате.

— Что стряслось? — спросила я её.

— Он… Там… Закрылся. Меня выставил…

— Господи, да что же это? Собирайся, поехали домой!

— И действительно — впору домой уезжать, — сквозь слезы продолжала бабушка, — мало того, что не ест, что я готовлю, из дому каждый день сбегает, носит какую-то майку с кистями, — он ведь месяц, как ко мне не прикасался! Несет какую-то чушь, что я нечиста и для мужчины запретна! Ты слышала такое?

Я, оторопевшая от того, что брак моей бабки в такой степени не фиктивен, вдруг начала соображать, что что-то подобное и впрямь слышала, или читала.

— Он мне говорит, что я должна с какой-то бабой поехать за город, раздеться донага и с головой три раза окунуться в речку, под строгим и пристальным наблюдением этой самой бабы! Он сошел с ума…

В этот момент дверь отворилась и серолицый, в допотопном картузе Марик вошел в комнату.

— Девочки, прекратите вой, сейчас я все объясню — возопил он.

За ним подоспел взъерошенный Лёнька с Пашкой на руках.

— Чудесно. Все в сборе. Итак, я хочу признаться…

— Сознаться, — вставила бабка.

— Признаться, что я э-э-э … вернулся к вере предков. К иудаизму.

Хожу молиться с филактериями, ношу талес, питаюсь кошерно. Я веду особый образ жизни, и если вы не можете принять его, то вам придется по крайней мере с ним считаться.

Предполагавшуюся после сей тирады немую сцену мне не описать, она требует гоголевского пера. Но Гоголя с перьями в повествование мы не пустим (антисемитизм, сальмонелла), поэтому и немой сцены не будет. Потому что все разом заговорили.

— А я догадалась сама! — кричала я, ибо после бабкиной жалобы и впрямь догадалась, — Шолом Алейхема вспомнила.

— А мне что же теперь, в проруби топиться? — орала бабушка, хотя ей предлагали всего лишь окунуться в теплую речку.

— Ну ты, дед, даешь! — жлобски хмыкал Лёнька в дверном проеме.

— Да-да-да — что было мочи орал управнученный виновником беспорядков Пашка.

— Что-то он тёпленький, резко сменив тему, сказал Лёнька.

И действительно, ребенок был не просто тёпленький, а по-настоящему горячий.

Марик вызвал врача, мы с бабушкой влили в Пашку жаропонижающую микстуру, Лёнька приготовил марлевые спиртовые компрессики.

После ухода врача Марик со своим чехлом закрылся в комнате.

— За здоровье ребенка молится… Пусть… — умиленно проговорила бабушка.

— И в речку окунаться пойдешь? — спросила я.

— Пойду, а что делать? Он хороший, ласковый. Пашу вон как любит!

Прошла неделя, а Пашенька все не выздоравливал. Кашлял, давился соплями, плакал, температурил, плохо ел и плохо спал. Все мы ходили по дому, как сомнамбулы.

Марик мрачнел день ото дня. В воскресенье утром, когда Пашка после микстуры заснул, он вынул из бумажника билеты в кино, на новый французский фильм, и вручил нам с Лёнькой и бабушкой.

— Сходите, развейтесь. — сказал он. — А мы тут с Пашкой на хозяйстве останемся…

Когда мы вернулись, в прихожей одевался, собираясь уходить, некий господин (не товарищ — точно!) с яркой черной бородой и грустными карими глазами. О носе уж и не говорю.

На бабушкино предложение остаться на обед он ответил отказом, ссылаясь на множество вызовов. Когда гость ушел, бабушка спросила Марика, кто же это был.

— Врач. Еврейский врач, — ответил Марик.

— Он что, Пашу смотрел?

— Да…

В голосе Марика чуялось неладное. Бабушка бегом побежала к кроватке ребенка, а я бросилась за ней.

Пашка спал, сладко посапывая. Носик был чист, дыхание не булькало, жара не было. Казалось, чернобородый кудесник сотворил чудо. Ребенок был здоров. Бабушка, взяв Марика за обе руки, выпытывала:

— Ну скажи, скажи же ты, что он сделал? Он — экстрасенс?

— Ничего особенного, потом расскажу, — отбояривался Марк, довольный и результатом лечения, и произведенным впечатлением.