— А где бы нам тут сесть посидеть? — выговорил он, сбиваясь на шепот.
— Вон в том сарае, — сказала она.
Они заспешили, точно сарай мог отъехать, как поезд. В большом двухъярусном сарае было темно и прохладно. Парень указал на лесенку, приставленную к сеновалу.
— Жаль, нам туда не взобраться.
— Почему не взобраться? — спросила она.
— А нога-то, — почтительно сказал он.
Девушка презрительно усмехнулась в его сторону и, цепко перебирая руками, взобралась по лестнице, а он благоговейно стоял внизу. Она ловко подтянулась в проем, глянула сверху вниз и сказала:
— Очередь за тобой, если не раздумал.
И он полез, кое-как управляясь с чемоданом.
— Библия нам не понадобится, — заметила она.
— Это почем знать, — пропыхтел он.
Забравшись на сеновал, он с минуту переводил дыхание. Она опустилась на ворох соломы. Солнечный свет с плавающими пылинками струился над нею широким косым пологом. Она откинулась в солому, повернула голову и поглядела в раскрытые воротца сеновала. За двумя усеянными гвоздикой склонами темнела гряда леса. В холодном синем небе не было ни облачка. Парень прилег рядом, подсунул под нее руку, другой обнял и стал обцеловывать ей лицо, издавая ртом какие-то рыбьи всплески. Шляпу он не снял, только сбил на затылок, чтоб не мешала. Когда помешали ее очки, он снял их и сунул себе в карман.
Сперва она не отвечала на поцелуи, потом несколько раз чмокнула его в щеку, добралась до губ и так впилась в них, точно хотела высосать весь воздух из его груди. Дыхание его было чистое и свежее, как у ребенка, а поцелуи по-детски липучие. Он ворковал, что любит ее, что влюбился с первого взгляда, но и воркование тоже было вроде сонного лепета ребенка, которого мать укладывает в постель. Все это, однако, не сбивало ее с мысли, и мысли не путались с ощущениями.
— Ты еще не сказала, что любишь меня, — наконец прошептал он, высвободившись. — Без этого нельзя.
Она отвернула лицо и посмотрела в пустые небеса, потом на темную гряду, потом ниже, на два склона, превратившиеся в зыблющиеся зеленые озерца. Она не заметила, что он забрал ее очки, а расплывчатый пейзаж ей ни о чем не говорил: ей, как обычно, было не до пейзажей.
— Без этого нельзя, — повторил он. — Скажи, что любишь, без этого никак нельзя.
Она всегда была осторожна по части обязательств.
— В каком-то смысле, — начала она, — оставя точность в стороне, можно и так выразиться. Но я подобных слов не употребляю. У меня иллюзий нет. Я из тех, кто прозревает суть вещей и упирается взглядом в ничто.
Парень насупился.
— Без этого нельзя. Я сказал, а теперь ты обязана. Ее это почти растрогало.
— Ах ты, бедняжка, — пробормотала она. — Может, оно и лучше, что тебе непонятно. — И она притянула к себе его голову. — Все мы обречены, — сказала она, — но некоторые сорвали повязку с глаз и видят, что смотреть не на что. Это и есть своего рода спасение.
Он растерянно моргал, глядя сквозь бахрому ее волос.
— Это ладно, — он чуть не хныкал, — ну ты меня любишь или не любишь?
— Люблю, — сказала она и прибавила: — В некотором смысле. Но я должна тебе кое-что сообщить. Между нами все должно быть начистоту.
Она приподняла его за подбородок и посмотрела ему в глаза.
— Мне тридцать лет, — сказала она. — И я, между прочим, доктор наук.
Парень смотрел сердито, но не отступался.
— Ну и что, — сказал он. — Мало ли чего в жизни бывает. Ты мне лучше скажи, любишь или не любишь? — Он прижал ее к себе и покрыл ее лицо яростными поцелуями; наконец она сказала:
— Люблю, люблю.
— Вот и ладно, — сказал он, отпустив ее. — Тогда докажи. Она улыбнулась, глядя на смутный, переливчатый пейзаж. Вот она его и соблазнила, и все вышло само собой.
— Как? — спросила она. Все-таки не худо бы его немного попридержать.
Он склонился и прильнул губами к ее уху.
— Покажи, докуда у тебя деревяшка, — прошептал он.
Девушка резко вскрикнула, и лицо ее мгновенно посерело. Просьба была бесстыдная, но не это ее смутило. В детстве ей иной раз бывало стыдно, но образование начисто удалило из ее жизни чувство стыда, как хороший хирург удаляет раковую опухоль. Стыдиться чего-нибудь ей так же не пришло бы в голову, как верить в его Библию. Но протез ей был дорог, как павлину хвост. Никто, кроме нее, протеза не касался. Она берегла его, как другой бережет свою душу, таилась с ним от всех и едва ли не от самой себя.
— Нет, — сказала она.
— Конечно, — проворчал он, отсев от нее. — За молокососа меня считаешь.
— Да нет же, нет! — воскликнула она. — Он кончается у колена. У колена, не выше. Зачем тебе это нужно?