Она подошла с растопыренными пальцами, дуя на крашеные ногти:
— Чем могу тебе помочь?
Наученная опытом, она лучше его знала, чем, но такой вопрос, вкупе с покорным видом, с коим она его задала, придавал, по ее мнению, больше цены ее услужливости.
— Завязать… бант… но сначала отыщи булавку от воротничка.
— Куда ты ее девал?
— Упала…
— И куда же? — подозрительно спросила она.
— Бог его знает! Я нагнуться не могу: манишку помну.
Она внимательно огляделась вокруг:
— А то, что у меня чулки полезут, это что, неважно?
Булавка продолжала оставаться невидимой. Тогда она медленно села на пол, раскинув вокруг аспидного цвета волну складок тафтового платья, ну вточь ватная баба, что на чайник надевают. Она оказалась простертой у ног Ноэля, словно просительница. Его взгляд скользнул по грациозной линии ее обнаженных плеч, по груди в глубоком вырезе платья, и он еле сдержался, чтобы не упасть в свою очередь, на колени перед ней, не притянуть ее к себе, не прошептать: «Давай никуда не пойдем! Я тебя люблю!» Разве, когда они еще только были помолвлены, она не говорила ему, показывая свои вечерние платья, которые он сравнивал с платьями почивших принцесс: «Я стану одевать их лишь для тебя одного!»? А сегодня, пока они наряжались, каждый жест все больше отдалял их друг от друга, поскольку больше не был вдохновлен взаимным желанием понравиться друг другу. Бэль напевала перед туалетным зеркалом? Да лишь от счастливого чаяния новой встречи, открытия, сюрприза. Улыбнулась Ноэлю? Только в знак благодарности за предстоящее наслаждение, а он уж был лишь косвенной его причиной.
Она поднялась с булавкой в руке, и он почувствовал на шее прохладное прикосновение ее пальцев. Их губы были совсем рядом. Ему захотелось поцеловать ее, но он уже представил себе, как она отстраняется, как с негодованием кричит: «Да ты мне всю краску испортишь!»
Она слегка уколола его, когда застегивала воротничок. Затем она безупречно завязала бант, словно искренне хотела, чтобы он встретился с другими в доспехах, не хуже их собственных, словно он ждал от неизвестности того же, чего ждала от нее она сама. «Мы больше не любовники, — с горечью подумал Ноэль, — мы всего лишь сообщники!»
Наконец, она отошла от него, прошла через всю мастерскую, оставляя за собой запах духов, приколола к лифу цветы, достала из коробки длинные черные бархатные перчатки. Почувствовала, что он на нее смотрит. Обернулась и сделала реверанс:
— Ну, как я?
Но он не пожелал хоть чуть-чуть удовлетворить ее самолюбие, как она ждала:
— А я? — резко спросил он.
Она стояла перед зеркалом.
— Неотразим! — ответила она, улыбаясь своему отражению. — Подай-ка мне пальто.
Он молча взял его с кровати, накинул ей на плечи, словно закрывая наготу раба, предназначенного на продажу с какого-то дикарского рынка.
У мадам Симар-Жан, которую друзья звали просто Марсьеной, возникла оригинальная идея пригласить, кроме близких знакомых, семь-восемь художников, которыми она увлекалась последние два года. Их картины, коими ее квартира была увешана от прихожей до спальни, показывали ее в анфас, в профиль, в три четверти, в полный рост, до пояса, причесанную набок, а ля Жанна д’Арк, в виде амазонки, в лыжном костюме, в пижаме.
Компания оказалась шумливой и веселой. Едва Ноэль переступил порог, как очутился в глубоком кожаном кресле со стаканом виски в руке, между хорошенькой зеленоглазой женщиной и последним открытием Марсьены, молодым светлобородым «дикарем», заявлявшим, что видит в ней воплощение шамаханской царевны и писавшим ее окутанной покрывалом до самых глаз.
— Понимаете, — объяснил он Ноэлю, — так она не сможет упрекнуть меня, понимаете — меня, в том, что я нарисовал ей слишком длинный нос!
— Но она, — сказал Ноэль, — может упрекнуть вас в том, что вы смазали ей рот.