Валентина Петровна слышала подле голос Тани, но не видела ее. Какой-то сонный туман заволакивал от нее постепенно всех поющих. Она присоединила свой голос к голосу Тани и громко, или ей это так показалось, что громко, запела: — "поми-и-илуй нас"…
Зимняя ночь надвигалась. Крепкий сон по-вчерашнему наваливался на Валентину Петровну и гасил все боли тела, всю чрезвычайную тоску сердца. Все тише и тише, точно уносясь в безконечную даль, было пение. И будто вмсте с ним в эту же даль уносилась и сама Валентина Петровна. Из этой дали, замирая, едва донеслось: — "святый Безсмертный, помилуй нас!".
Над лесом зимняя студеная спустилась ночь. Молчание могилы было на круглой прогалине под елями. В руках мертвых, замерзших людей недвижными желтыми языками горели свечи. И точно отражались они в темном небе. Сквозь ветви сосен там тихо светились большие зимние звезды. То зажгли у Господа лампады навстречу ушедшим к Нему душам.
На поляну вбежал волк. Он подбежал как-то боком, трусливою побежкою, к привязанному к дереву ребенку, понюхал его, отбежал на середину поляны, поджал под себя полено, сел, поднял к небу широкую лобастую голову и завыл.
Другие волки отозвались из леса. На поляне, чуть озаренной светом свечей, между деревьев замелькали темные тени. Громче становился волчий вой. Но ничья живая человеческая душа не слышала этого воя.
В те дни вся Россия выла в неистовом страдании рабства и голода… Но никто ее голоса не слыхал…
ХХХVIII
…"Анастасия"…
Это имя точно обожгло Петрика. Мгновение он видел, как стояла мисс Герберт в воротах. Шофер в синей ливрее с широким кенгуровым воротником открыл перед нею дверцу. Еще секунду видел Петрик, как стройная фигурка уселась в глубокой карете.
"Паккард" мягко и безшумно тронулся, и Анастасия Герберт уехала. С нею вместе умчалось и то наваждение, что произвело на Петрика это имя…
"Конечно, все это вздор…" — думал Петрик. — "Анастасия! мало ли каких имен и фамилий теперь нет? Играет же на французской сцене Таня Федор, а сколько появилось Вер и Ольг, и все настоящие француженки… Сходство? Да уж так ли разительно это сходство? Ведь он с той девушкой Алечкой Лоссовской, генеральской дочкой, королевной Захолустного штаба, перед кем они, кадеты, клялись мушкетерской клятвой: — "un роur tоus, tоus роur un", тридцать лет не видался.
Как было это давно!.. Как легко теперь ошибиться?" Петрик рассеянно ездил с мадам Лоран. Толстая банкирша рассердилась на него и сказала, что будет ездить с мистером Томпсоном. Японец Иошиаки Mиура оказался более чутким и не безпокоил задумчивого Петрика.
— Все пройдет, mоn аmi, — сказал он Петрику, слезая с лошади.
Усилием воли Петрик прогнал мысли об Анастасии Герберт, которая никак не могла быть его маленькой Настенькой. Но, когда возвращался вечером домой, был грустен и задумчив.
"А если бы это было так?.. Да как же так?.. Ведь она-то сама считает себя англичанкой… Она-то не говорит по-русски… А "педант"?.. Ну, что «педант» — случайность… Послышалось… Показалось… Как и самое сходство показалось…
Глаза морской волны… А мало ли таких глаз? Красивых глаз у девушек не занимать стать…" Задумчивый и печальный поднимался Петрик на свой шестой этаж. На пятом — двери в номер были широко открыты и в ярком свете комнаты, где горела лампа, стояла одетая по-вечернему Татьяна Михайловна. Она сверху увидала Петрика, чуть приподняла верх своей юбки, как будто бы держала в руках что-то и слегка раскачиваясь, стала напевать Петрику, по мере того, как он поднимался.
"— Купите бублички-и
Гоните рублички-и…
Горячи бублички-и,
Вас угощу…" — Что это еще за песня? — спросил Петрик.
— А разве не слыхали?.. Модная, советская… Может быть, ваша дочь, если у вас есть такая, теперь поет ее.
И вслед поднимавшемуся Петрику понеслось:
"— И в ночь ненастную,
Меня несчастную,
Торговку частную,
Ты пожале-ей…" Это пение подхлестывало Петрика. "Если жива его Настенька, — то вот что с ней"!
Он бежал по лестнице. На шестом этаже у дверей своей комнаты он чуть не наткнулся на каких-то людей, ожидавших его. Нервы Петрика были напряжены. Он вздрогнул и спросил, кто это? Но те не успели ответить, как Петрик уже узнал их по росту.
— Степа… Факс… — воскликнул он. — Вот не ожидал вас в такой час.
— Мы по делу, Петр Сергеевич, — сказал Дружко.
— И по очень важному, — добавил Ферфаксов.
— Так входите же, — Петрик открыл ключом дверь и пригласил гостей входить.
— У тебя говорить-то можно? — спросил, понижая голос, Дружко. — Посторонние уши слушать не будут?
— Дом, конечно, сквозной, — отвечал Петрик. — Однако в эти часы все еще на работе. Соседей нет.
— Потому что сам, Петр Сергеевич, сейчас поймешь, дело-то государственной важности, — сказал серьезно Ферфаксов.
— Да что вы, точно Добчинский и Бобчинский в «Ревизоре», напускаете на меня туману! Говорите, в чем дело и какая государственная тайна в ваши руки попала?
Ферфаксов, казалось, обиделся на шутку Петрика. Он сел на единственный стул, достал из бокового кармана пиджака небольшую пачку листов желтой бумаги, исписанной на машинке и бережно разложил их на маленьком столике подле литографированных записок Военно-Научных Курсов. Дружко сел против него на постель Петрика. Хозяин остался стоять. Он ожидал, что будет дальше и какою государственною тайною владели его друзья.
— Это доклад, предназначавшийся Его Императорскому Высочеству Великому Князю Николаю Николаевичу, — тихим голосом заговорщика начал Ферфаксов. — Великий Князь отозван к Господу. Дело остановилось… Тогда все это казалось невозможным.
Крепко стояла Европа за большевиков… Теперь, ты понимаешь… Такой сдвиг…
Всюду митинги протестов… В Финляндии — Лапповцы… И выплывает опять на сцену барон Маннергейм, благороднейшая личность!. Понимаешь? В Германии растет национальное движение, и хитлеровцы — это уже не шутка!.. Это еще, если и не козырь, то во всяком случае и не жир… Гинденбург тоже — ведь солдат же он!..
На него можно положиться… Здесь Тардье… Это, брат, я от шоферов французов слыхал, это человек!.. И притом же, понимаешь?.. Мировой торговле такой удар с этим самым… Дансинг…
— Дампинг, — с досадою поправил Дружко.
Петрик смотрел, как Ферфаксов большою мозолистою рукою поглаживал на столе принесенные им листки, слушал, что говорил Ферфаксов, слушал его «понимаешь», и ничего не понимал. Ему странно было слушать, как Ферфаксов говорил о Гинденбурге, о Лапповцах, и Хитлере, и Тардье, так же странно, как пожалуй, было бы странно, если бы Бердан Факса, с кем он охотился в Манчжурии, вдруг заговорил бы по-человечески.
— Дай читать, — сказал Дружко Факсу, — прочтет и сам увидит, в чем тут дело.
По-моему, з-з-замечательный проект.
Он встал с постели, спустил с потолка лампочку и предложил Петрику сесть на его место и читать.
Петрик стал просматривать записку. …"С 1917-го года, оставаясь верным сыном России и в принципах неся на себе до сих пор обязанности, принятые мной моей присягой искреннего и беззаветного служения Земле Русской и моему Государю, я во всей деятельности своей всегда стремился изыскать жизненные и действительные способы стать на правильный путь политического и экономического возсоздания Государства Российского" — читал Петрик, и в четыре глаза следили за ним Ферфаксов и Дружко. …"Представляя меморандум и докладную записку на имя Японского посла в Париже" — читал дальше Петрик.
— Это все не важно, — сказал Дружко. — Это все неизбежная в таких вопросах литература. Смотри здесь, здесь самый цимис.
Петрик читал теперь самый «цимис». …"Соображения по существу проведения в жизнь концессий на островах Галапагос, принимаемые моей фирмой".
— Как, — обратился Петрик к Дружко, — уже и фирма какая-то есть? Разве спасение России и восстановление в ней монархии есть торговое дело?