Сзади стоят пулеметный и технический эскадроны и еще глубже конная полковая батарея. Что за чудный это полк! Лихой Лейб-Мариенбургский Его Величества!
Петрик уже видит родные полковые погоны на солдатах, черные с желтым кантом.
Трубачи взметнули кверху серебряные трубы, заиграл точно под сурдинку полковой марш. Петрик поздоровался с полком, сейчас начнет полковое учение. Шашки с приятным шумом исчезли в ножнах. Вихрем разлетелись трубачи "по местам". Петрик командует: — "направление по третьему эскадрону… на кокосовую пальму… рысью"…
И взмахнул шашкой. Как мягко тронулся полк, послушный его знаку! Сзади звенят, погромыхивая пулеметные двуколки и пушки. Мягко надвигается полк. Петрик стал на интервале между вторым и третьим эскадроном. Отлично прошел мимо него полк.
Миновал пальму. Петрик подал сигнал: "Повзводно налево кругом"… Не слышали что ли сигнала?… Идут все прямо и прямо к морю… Петрик скачет за полком, повторяет сигнал… Его не слушают… Какой-то внутренний голос говорит будто на ухо: — "да ведь это большевики… красная армия"… И в тот же миг весь полк, без всякой команды, поворачивает кругом, выхватывает шашки, валит пики к атаке и с диким криком: — "даешь Варшаву!", кидается на Петрика…
Петрик проснулся. Несколько мгновений он был еще под впечатлением сна. Он чувствовал, как сильно и неприятно билось у него сердце. И мысленно произнес: — "однако, хорошие у них полки!.." Стал думать о Солнышке и о Hасте. Hе видев их мертвыми, всегда представлял их живыми. Настеньке теперь семнадцать… Где-то они, чем и как живут? В отеле было тихо. Был, должно быть, четвертый час утра, и тих был предутрений Париж… Что-то они?… Может быть, в Петербурге или Москве?… И "в ночь ненастную" "торговкой частною" они торгуют чем попало, рискуя жизнью.
Петрик повернулся ничком, ухватил зубами подушку. Так мучительна была боль безсилия, невозможности не только помочь им, но хотя бы узнать, живы они и, если живы, то где и как живут?.. Может быть, и лучше, что Настенька пропала до этого…
А Солнышко?.. И не знал, что лучше, сознавать Солнышко в этой ужасной советской обстановке или сознавать, что она умерла и у Бога…
Так до утра и пролежал Петрик, не шелохнувшись, не переменив положения, не думая ни о чем в тоске безмерной.
ХL
В этот день мисс Герберт не ездила. Уроки все были неинтересные и Петрик отъездил их машинально. От нагретой вчерашним солнцем земли подымались туманы и застили уже солнце. Холодом, дождем и сыростью пахло в воздухе.
Петрик слез с лошади и прошел в бюро спросить, не вызывали ли его к телефону?
Когда выходил из бюро увидал, как к воротам мягко подкатил громадный автомобиль.
Сердце Петрика дрогнуло, но он сейчас же увидал блестящий длинный радиатор и изящное кароссери мощной очень дорогой машины, «Роллс-Ройс». Весь персонал заинтересовался приезжим. Шофер в какой-то очень модной вычурной куртке серого обезьяньего меха вышел из кабинки и открыл широкую дверь. Оттуда вышел человек неопределенного возраста. На нем была мягкая фетровая шляпа, очень должно быть дорогая, не боящаяся дождя, черное пальто с белыми полосками, точно сплетенное, какого-то тоже особого английского сукна. Этот человек был высокого роста, гладко по моде обрит и худощав. Он всмотрелся в Петрика и, минуя вышедшую к такому важному посетителю госпожу Ленсман и мистера Томпсона, раскрыв щироко объятия, пошел прямо к Петрику. Он стиснул Петрика в своих руках и, целуя его, сказал:
— Как хорошо ты сделал, что написал мне!
Как переменился Долле за эти годы! Совсем англичанин или француз — и как богат!
Петрик с удивлением смотрел на него.
— Тебя не узнать, Ричард.
— Ну еще бы — совсем другая обстановка и другие условия работы. А ты все такой же… И в штатском такой же стройный, как и в военном… Но и тебе пришлось усы сбрить…
— Ничего не поделаешь… Служба…
Долле обнял Петрика за талию и повел его к автомобилю.
— Едем ко мне завтракать. У меня обо всем переговорим.
— Но, Ричард… Ты видишь, как я одет… Не пойдем ли лучше тут куда-нибудь поблизости в какое-нибудь бистро и там поговорим… А то в таком костюме, мне совестно и в карету твою садиться.
— Ах ты… Да я ведь один, и декорация эта мне нужна, а я все тот же твой старый Арамис.
Долле усадил Петрика в машину и сам сел рядом. Шофер укутал их ноги мягким пледом. Все это смущало Петрика.
— Что же… И машина эта твоя?.. Поди, дорогая.
— Самая дорогая, какую я только мог найти в Париже… И моя собственная, — Долле захохотал, и смех его напомнил Петрику тот смех, каким смеялся Долле в своем скромном казенном домике на Охте.
— Ничего, друг, не поделаешь, — сказал Долле, когда машина плавно покатилась по улицам Парижа, — По одежке протягивай ножки… Это ведь и обратный смысл имеет. Назвался груздем, полезай в кузов. Помню я, когда я изобрел особый ведущий поясок к шестидюймовым снарядам, увеличивавший дальность их полета с шести до восьми верст, Государь Император пожелал меня видеть. Достал я с денщиком из шкафа свой парадный мундир, а он весь в складках, слежался и нафталином от него так и несет. Ну, выгладили мы его, вывесили, выветрили, сколько могли, и поехал я в Царское представляться. Государь долго меня расспрашивал о моих изобретениях и на прощание, пожимая мою руку, и говорит мне:
— "а вы, Долле, редко надеваете парадную форму"? И, ты знаешь эту его особую милую такую улыбку, так ею он так улыбнулся, что и я невольно улыбнулся. Так и расстались мы в этом милом прощении и моего смятого мундира и крепкого нафталинового запаха, которым я продушил всю дворцовую залу. Так, видишь ли, то был Государь милостивый, всепрощающий — и понимающий и офицерскую нужду нашу, и бедность. А теперь мне приходится иметь дело с "милостивыми государями", с королями биржи и капитала… Мне, Петрик, денег много нужно, а тут по платью встречают, и в платье — все. Вся оценка тебе по твоей внешности. Дела тут делают по ресторанам и по отелям, за завтраком, и все на тебе оценят с точки зрения твоей торговой стоимости. Приди сюда, как мы пришли — «беженцы» — с нищею сумою, просить Христа ради, к ним-то, Христа позабывшим, ну и выгонят вон…
Да просто не примут. "Золотой телец" бедноту не жалует. Он брезгливо отворачивает от нее нос. Встречаться приходится все больше у Ритца на Вандомской площади или в отеле Mеuriсе на ruе dе Rivоli. А там такие швейцары, что, принимая от тебя пальто, если увидят на нем ярлык какого-нибудь «Sаmаritаinе» или "Аu Воn Mаrсhe", так швырнут твое пальто, что со стыда сгоришь…
— Ну, чего же со стыда сгорать-то, — тихо сказал Петрик, — холуй, плевать тебе, дворянину, на его мины.
— Здесь, милый мой, дворян нет. Здесь есть — богатые и бедные. Богатым все, а бедным ничего. Ну а, когда у меня пальто от Дэвиса, а рубашка на мне от Сулька, так швейцар так мое пальто станет развешивать, что тот, кто приехал со мной, поймет мою цену. В Европе и Америке все продажно. И ум и честь, и совесть. Ты думаешь… большевики?.. Чичерин?… Чем взяли Европу?… А вот хорошо сшитым фраком… Явись Чичерин в Геную в толстовке и с мятым воротничком, и "Золотой телец" не принял бы его человеческого жертвоприношения.
Долле помолчал немного. Он ждал, что скажет Петрик. Но тот был так ошеломлен, что молчал, опустив голову. Он не понимал и даже начинал бояться Долле.