Он их закрыл. И опять началась фантасмагория борьбы с невидимым миром, но на этот раз она продолжалась недолго. Когда он снова открыл глаза, сильнее был запах липового цвета. Вся листва была пронизана красными отблесками. Солнце садилось.
Он взял руку Валентины Петровны и потянул ее к своим губам. Она поднесла ее. Он ее поцеловал.
— Ты знаешь, Солнышко: Одалиска убита… Она умерла.
Это было так естественно, что он сейчас же вспомнил про свою лошадь. Валентина Петровна знала, чем была для Петрика его Одалиска.
— А твой Мазепа?
— Он в полку.
— Хорошо ли ходят за ним?
И сейчас же его мысли обратились к полку.
— Что Старый Ржонд? Я видел, как он упал с лошади. Жив ли он?
— Он был только ранен и вернулся к полку. Мне Ферфаксов писал.
— А, милый Факс. — Ласковая улыбка бледною тенью прошла по лицу Петрика.
— Он командует твоей сотней.
— А где теперь наш полк?
— Этого я точно не знаю. Кажется, все в тех же местах.
— Кудумцев?
— Кудумцев был легко ранен. Теперь опять в строю. Командует Банановской сотней.
— Как хорошо, — прошептал Петрик.
— Что хорошо?
— Да, все оказались такими хорошими солдатами. Гордиться можно полком.
— Все вы, я слышала, представлены к георгиевским крестам.
— Не это важно… А жаль…
Он не договорил. Он не хотел ее огорчать.
— А что теперь на фронте? — быстро спросил он.
— Ничего… Все то же…
— Плохо?.. Ты скажи… Я не испугаюсь… Я ко всему готов.
— Нет… Было даже наступление. Наши взяли много пленных.
— Ну, слава Богу!.. Патронов, говорят, мало, — еле слышно сказал Петрик, — а как им и быть, когда их совсем не берегут. Не по-суворовски ведут себя.
Эта короткая беседа утомила его. Он закрыл глаза и снова забылся. Но с этого дня пошло выздоровление.
ХVI
И опять Великая Княгиня властно вмешалась. Она потребовала, чтобы Валентина Петровна с Петриком поехали в Ялту. Она устроила им две комнаты совсем отдельно и окружила из Киева своим не ослабевающим вниманием и заботой. Но поправлялся Петрик медленно.
На фронте железная шла борьба. Но точно чего-то не хватало нашим. С ужасом прочитал в газетах Петрик, что наши оставили Варшаву. Невозможным и непоправимым это казалось ему. Штаб, однако, нашел это возможным и неизбежным. Отступали…
Поговаривали, что, если надо, и Киев отдадут. Подготовляли эвакуацию Петрограда.
Ничего этого никак не мог понять Петрик. — "Отступление — поражение, гибель", — так учили его на школьной скамье.
Закатывалась слава Русской армии, и долго Петрик не мог понять, что же там случилось? Он понял это только весною, когда на одной прогулке, — его возили в колясочке и это было ему почему-то очень стыдно, — они встретили Стасского.
Была нежная и точно больная Крымская весна. Цвели мимозы. Ночью налетела с гор снежная вьюга, а с утра стало так тепло, хоть и лету впору, и снежные хлопья обращались в маленькие лужицы воды, и те исчезали, дымясь прозрачным туманом. На цветущих камелиях белыми клочьями ваты налип снег. Море было синевы необычайной.
Красота несказанная была повсюду. Скалы Алупки были розовые и прозрачные, точно и не из гранита были они.
Валентина Петровна вывезла Петрика за Ливадию и вместе с поехавшей к ней Таней катила колясочку с раненым по сырому скрипучему гравию. Навстречу ей показался худой, костлявый старик. Он шел в легкой парусиновой разлетайке. Серая шляпа с широкими полями закрывала его лицо. Валентина Петровна не узнала его. Только странно знакомыми и зловещими показались ей торчащие из-под шляпы космы грязных седых волос. Когда они поравнялись, старик снял шляпу, взмахнул ею и сказал:
— Валентине Петровне мое почтение… А… воин! Ну как?
Пришлось остановиться. Петрик молчал. Не находила, что сказать, и Валентина Петровна. Их тяжелое молчание нисколько не смутило Стасского.
— Ну, что же, воюем… Это хорошо: для Франции стараемся. Мне Стахович говорил…
Вы знаете его, конечно: член Государственной Думы… И какой!.. Октябрист!.. Вот какие нонче люди военными делами заниматься стали. Ничего не поделаешь, батюшка, коли ваши-то никуда не годятся. Нынче война не чета прежним… Суворовским-то…
Летом, сказывал мне Стахович, пятнадцать миллионов рассейских мужичков на фронт поставят, Европу защищать. Вот это я понимаю!
— А скажите?.. — Петрик очень смутился, — скажите?… вы думаете… мужички-то эти будут воевать?..
— Ну, как… Заставят!! Это ваше уже дело погнать их!.. В окопы, что ли, посадите… Как у союзничков… От моря и до моря создадите сплошной окоп… Не мне вас учить…
— А, если?.. Разбегутся…
— Рассейские-то? Да что вы, голубчик, не вам это мне говорить. Это я, интеллигент, штафирка, так могу судить.
— Ведь это не солдаты же будут, а мужики.
— Во фронт поставят, вот вам и солдаты. Чего еще надо…
Стасский увидал какого-то знакомого и, сняв шляпу и кинув: "мое почтение, Валентина Петровна, мое вам, воин", — пошел к какому-то пожилому человеку в длинном штатском на меху, не по теплому дню, пальто.
Петрик попросил, чтобы его везли домой. Всю дорогу он молчал. Напрасно Валентина Петровна показывала ему, как красиво налип на камелиях снег, он даже не повернул головы посмотреть на них. Он не слушал, что говорила Таня. Свои были мысли у него.
"Пятнадцать миллионов мужиков гонят на фронт" — думал он. — "Пятнадцать миллионов! — а кто их будет обучать? Есть ли офицеры для этого? Вот в их полку сколько их выбыло. Пришел ли кто на смену? А может ли Россия дать эти пятнадцать миллионов? Не выпахиваем ли мы Россию? А что, если она станет, как паровое поле и потребует отдыха, как требует его выпашь? Отдых, — ведь это мир или, по крайней мере, перемирие"? Он вспоминал все длительные войны. И во времена Наполеона бывали перемирия, когда давали выпаханному людскому полю отдохнуть, чтобы с новыми силами начать войну.
"Пятнадцать миллионов мужиков гонят на фронт", — все думал он, — "да нужна ли этакая силища? Кто это потребовал? союзники, или такие, как Стасский, не признающие военного искусства, бранящие Суворова и Скобелева и теперь ставшие военными авторитетами?" "Нет, надо самому. Надо поправляться во что бы то ни стало. А то как же эти-то пятнадцать миллионов без офицеров-то? Необученные они. Их в бой-то не вести, а гнать придется, гнать, как скотину! Они за нами не пойдут".
Сердце сжималось болью.
Его подвезли к их даче. Солдат-санитар и Таня хотели, как всегда, вынести его.
— Нет… я сам… сам…
Но сам не мог. Со стоном отчаяния, весь побледнев и обезсилев от боли, он повалился на руки подоспевшей к нему Валентины Петровны и, слабо и жалко улыбаясь, пробормотал, так что только одна Валентина Петровна могла разобрать, то что он говорит:
— Выпашь… выпашь… выпашь!..
ХVII
С этого дня Петрик стал очень внимательно следить за своим здоровьем и тщательно выполнять все предписания врача. Ему указали особую гимнастику, он делал ее с редкой настойчивостью и упорством. И он начал поправляться и крепнуть. Валентине Петровне радоваться бы. Она не радовалась. Он выздоравливал не для нее. Та страшная соперница, что оставила было его, вернулась снова и предъявила свои права на Петрика, и он потянулся к ней. Он забыл, как и какими трудами выходила его Валентина Петровна. Теперь он не думал о своем Солнышке.
Как хорошо было зимой, когда Петрик, совсем слабый, прикованный к постели или к креслу, часами слушал ее чтение. Они перечитали тогда столько и прозы, и стихов, Пушкин, Лермонтов показались им новыми и несказанно красивыми. Про лошадь Казбича читали три раза подряд, и слезы были на глазах у Петрика. Перечитали и Гоголя, и Достоевского, и Мордовцева, и Лескова, и Тургенева, и Гончарова, и Крестовского. Графа Толстого читали с благоговейным вниманием.
— Господи, как хорошо!.. — вздыхал Петрик. — Солнышко, еще раз конец этой главы… Как он это все знает. Вот совсем, как и я тогда думал. А ты, Солнышко?