Тогда за нее все самую жизнь отдадут, а не то чтобы честь… да все это, господа, так условно!.. И когда человек голоден, болен, или еще того хуже — устал, до последней степени, то ему все ничего…
Петрик досадливо пожал плечами. Он опустил голову на ладони рук и закрыл глаза.
Он переставал понимать, что делается. Он уже не знал, что надо делать? Те шаблоны, что сохранил он с лет школьного обучения, никуда больше не годились. Он терялся в этой новой для него войне. Та война, что была полтора года тому назад, когда они так блестяще атаковали и разбили победоносную австрийскую пехоту, обернулась иначе. Точно бог войны — Марс повернулся к нему другой стороной своего лица и с ужасом Петрик увидал, что не военное это было лицо…
"Выпашь… выпашь…" — думал Петрик, уже не слушая завязавшегося спора. — "Пятнадцать миллионов усталого народа… выпашь, порастающая чертополохом и бурьянами…
Нужен отдых… Нужна властная рука хозяина… выполоть, выжечь все эти сорные травы и наново пахать… Наново… наново…"
ХХ
Война шла…Странно было думать Петрику, что это была война. Каждое утро он доносил в штаб полка: — "на участке 1-й сотни 22-го полка ночь прошла спокойно"…
И каждый вечер передавал по телефону: — "на моем участке без перемен"…
Кое-какие порядки он у себя навел. Даже от вшей избавился. Чистоту навел, но тосковал без дела, особенно без своего военного дела, ужасно.
Из узкого окна их землянки в ясные дни видна была уходящая в безпредельность позиция. Странно было думать: от моря и до моря! От замерзшего, в метелях застывшего Балтийского Моря и до синего Черного моря — все то же самое.
Голубоватая сетка проволочных заграждений, как вуалька на лбу мертвеца, и снега… снега!..
Шел январь 1917-го года. Был яркий солнечный полдень. Только что у походной кухни отобедали. Ферфаксов на самодельной керосинке наставил железный чайник.
Вода закипала. Тонкая струйка пара шла из закоптелого носика и туманила стекла окна. В землянке пахло дымком и было тепло и привычно уютно. Петрик достал жестянку с печеньем и поставил на врытом в землю столе.
Дверь без стука открылась. В золотой рамке солнечного дня серая показалась фигура телефониста.
— Ваше высокоблагородие, — доложил он, вытягиваясь в дверях землянки, — со штаба полка телехфонили: — какой-то фимический полковник к нам с пехотного участка идуть. Так чтобы вам встреть его и людей на проверку по окопу поставить.
— Химический полковник, — выдумают тоже, — проворчал Ферфаксов. — Однако, чаю сейчас напьешься, или после?
— После. Ты, Факс, пойди выгоняй людей из землянок, да посмотри, чтобы у всех противогазы были в полной исправности.
— Понимаю. Может быть, и химическому полковнику после предложишь чаю.
— Это мы посмотрим, какой такой этот химический полковник. Если не слишком сугубый, то можно.
Петрик надел шинель, тщательно подтянул ремни и пошел по окопам. С легким гомоном выходили и выстраивались люди. Петрик дошел до хода сообщения и стал там дожидаться. Прекрасный был день. Окопы с солдатским разговором остались позади.
Здесь полная, какая бывает зимою в хорошие дни, была тишина. Через земляной невысокий бруствер хода виднелось заснеженное поле. Далеко по нему вилась легкая сетка проволочных заграждений. Шла она прямо, загибалась к неприятелю, делала угол и прямой, тонкой, кажущейся прозрачной, тенью исчезала в золотом дне. Было тепло, хотя снег и не таял, но так обманывало солнце.
Петрик издали увидал вдруг появившуюся в ходе странную для их боевой, «позиционной» обстановки фигуру. Она появилась как-то вдруг и стала спиною к Петрику. Высокий человек в «мирной» артиллерийской фуражке с бархатным околышем, в «николаевской» теплой, должно быть, на каком-нибудь тяжелом меху шинели, размахивая рукою, выговаривал что-то пехотному офицеру. Тот, оправдываясь, возражал. Их голоса неслись в тишине воздуха по окопу. Мягкий и точно стесняющийся — полковника и грубоватый, что-то настойчиво доказывающий, пехотного офицера. Наконец, пререкания кончились. Полковник протянул руку пехотному и повернулся к Заамурским окопам. Петрик сейчас же узнал полковника и пошел ему навстречу. Он хотел рапортовать и приложил уже руку к краю папахи, но полковник прервал его: — Петрик… — воскликнул он, — вот радостная встреча! Да я бы должен был все-таки о тебе подумать. Да все считал тебя раненым и где-нибудь под крылышком у Али. А ты вот уже где… на позиции. И совсем молодцом, никто и не скажет, что ты так безнадежен был. Ну, хвастай. Верю, что у тебя и химия в порядке, даром, что «сугубая» наука.
Как Петрик не догадался, как не почуял! Полковник был — Долле, Ричард Долле, его верный друг и шафер Валентины Петровны на их свадьбе. С самой свадьбы они не видались. Долле был в своей старой «николаевской» шинели на потертом медвежьем меху, «родительской», должно быть, шинели, с длинным капюшоном, таких теперь и не носили. Его шея зябко была закутана шерстяным шарфом. Из-под шарфа торчала чуть заиндевелая узкая борода лопатой. Она была по прежнему черна. Большой широкий нос покраснел от холода. Он взял Петрика под руку и, насколько позволяла ширина окопа, старался идти с ним рядом. Дружбой и любовью повеяло от Долле на Петрика.
— Ну, хвастай!..
— А ты не поздороваешься с людьми?
— Зачем? Я и здороваться-то совсем разучился, вдруг что-нибудь не так скажу и вы меня засмеете… Надень противогаз, — обратился он к правофланговому солдату…
Так… правильно… А ты… скажи-ка ты мне братец, что ты будешь делать, если неприятель пустит газ?
— По первам в била бить буду. Командиру доложу. На телефон в антилерию, чтобы заградительный огонь, значит, открывали…
— Так… так… А ты, молодец, покажи-ка мне, где у вас хворост, где спички, бидоны с керосином… Это для чего же все?
— Как, значит хаз, он, значит, чижелый и по низу пойдет и его, значит, поднять надо, чтобы он поверху, и он огня, что ли, боится…
— Ну, верно, верно, вот и сугубая наука!.. А правда, Петрик они у тебя лучше, чем там знают… Молодцы, право, молодцы…
Долле быстро и сноровисто все осматривал, поправил солдату, неумело надевшему противогаз, сделал два, три дельных замечания и всем видимо был доволен и удовлетворен.
— Ричард, пойдем ко мне, закусим, что у меня найдется.
— Спасибо, Петрик. Я в пехоте пообедал. Вот, если чайком побалуешь, это с большим удовольствием. А то в пехоте суп рыбный был из консервов и теперь с него пить ужасно как хочется.
В землянке Ферфаксов уже хлопотал с чаем.
— Старый знакомый, — приветливо сказал Долле, — помните меня?
— Помилуйте, господин полковник, — пробормотал Ферфаксов.
— Ну как же я рад, что это ты оказался и, как мне надо видеть тебя и о многом и многом так меня волнующем расспросить. Да, ты оставайся, Факс, ты нам ничуть не помешаешь. Слава Богу, свой человек.
Но деликатный Факс решительно поднялся.
— Там, Петр Сергеевич, бидоны с кислородом как бы не разбросали. Я пойду присмотрю.
— Ну… Вижу… вижу…
Ферфаксов юркнул за дверь. За ним выскользнул, повиляв из вежливости хвостом, и его Бердан.
— Вот… Видишь ли… так многое мне теперь непонятно…
И Петрик, как он это всегда привык делать, когда встречался со своим старым, ученым товарищем, стал выкладывать все, что было у него на душе, все, что накопилось за эти месяцы его жизни в окопах. Он все по порядку рассказал. И про козлятину, так оскорбившую Похилко, и про то, что слышал от пехоты, и про то, что без стеснения сдаются, и про усталость и недовольство, и про то, что читал в газетах и от чего сквозило жутким и страшным словом: «революция»… "дворцовый переворот"… То самое жуткое, о чем он даже и думать боялся, когда один оставался со своими думами, все это он, слегка волнуясь, говорил Долле, от него ожидая помощи и совета.
— Да, Петрик, народ очень устал… Он давно устал… Он перетянут… Нет, довольно. Больше не буду…