Украина, Каледин и какие-то темные слухи о чем-то замышляемом на Юге, о каких-то комитетах, каких-то дамах, которые отправляют офицеров на юг для образования там армии. И Валентина Петровна осторожно заговорила об этом с Петриком.
— А какая там армия? — спросил Петрик, — с Государем, за Государя, или нет?
Валентина Петровна пожала плечами. Она этого не знала.
— Государь будет потом, — тихо сказала она.
— Хорошо, я пойду… Узнаю.
Был туманный ноябрьский день. Этот туман действовал на нервы Валентины Петровны.
Он раздражал ее. Он ей напоминал такой же страшный, липкий туман, какой был тогда, когда в их гарсоньерке убили Портоса. Всегда в туман ей было не по себе.
В этот день особенно.
К ней позвонили. Таня пришла немного смущенная.
— Кудумцев, Анатолий Епифанович, — осторожно доложила она, — да странный какой.
Пожалуй… не большевик ли?…
— Что же делать? — растерянно сказала Валентина Петровна.
Но думать не приходилось. Кудумцев входил в гостиную.
В темно-зеленой добротного сукна рубашке с карманами на груди и на боках, в прекрасной кожаной куртке, надетой на опашь, он входил, не дожидаясь доклада.
Валентина Петровна поднялась к нему навстречу. Он поцеловал ей руку, пожалуй, с большей почтительностью, чем делал это раньше.
— Простите, мать командирша, что нарушаю, может быть, ваш покой. Нарочно ожидал и, если хотите, выслеживал, когда благоверный ваш уйдет. При нем всего вам не скажешь. Очень он у вас какой-то такой… А дело не терпит… Курить позволите?
Кудумцев вынул дорогой, украшенный золотыми монограммами портсигар и не спеша раскурил папиросу. Валентина Петровна со страхом смотрела на него. «Значит» — мелькнула в ее голове мысль, — "чума пришла"…
— Бежать вам надо, вот что, — сказал Кудумцев, — и чем скорее, тем лучше.
— Куда бежать? — бледнея, спросила Валентина Петровна.
— Это уже куда будет угодно вашему командиру… На юг, думаю, будет лучше всего.
Скажите, чтобы ехал на Украину, к гетману Скоропадскому. От него переберется в Добровольческую армию. Скажите: туда поехали генералы Келлер, там он и к генералу Щербачеву на Румынский фронт пробраться может.
Кудумцев все знал. То о чем шептались, то, что узнавали, как слух, ему все это было точно известно.
— Я Петру Сергеевичу и документики подготовил, — говорил Кудумцев и из бокового кармана достал сложенный вчетверо полулист бумаги и подал его Валентине Петровне. — Извольте видеть: все честь честью и за надлежащими печатями.
Валентина Петровна развернула поданный ей листок. На нем с ужасом увидала и серп и молот и сакраментальные слова "совет солдатских и рабочих депутатов", все то, от чего все это время она и Петрик так тщательно отмахивались.
— Вы что же, — с нескрываемым ужасом спросила она Кудумцева, — служите у них?
— Н-нет… То есть… я присматривался и к ним… Видите, Валентина Петровна, я поначалу в революцию-то поверил. То есть я поверил, что она для народа, и во всяком случае не против России… Вы это все благоверному вашему передайте. Чего вы не поймете — он поймет. Мы с ним об этом неоднократно, еще и в Маньчжурии, говорили и препирались. Видите, так ему и скажите, с народом я бы еще пошел. Я люблю простой народ, и народ меня любит. Ну там, что ли, чтобы Похилкам, да Хвылям, стало хорошо и сладко жить, я против этого ничего не имел — и так я понимал революцию, ну, а вот как это самое интеллигентское "хи-хи-хи"-то на сцену вылезло, как посмотрел я на Ленина с его отвратительной ухмылочкой, то и понял я, что тут — ничего для народа. Это все самая что ни на есть в мире пакость, вот она и будет править и помыкать. Так это, как говорится, "ах оставьте, что-то не хочется"… Я отошел и, отходя, о вашем благоверном подумал, ибо никогда ничего худого от него не видал, да и вас уважаю крепко… Да и Анеля меня притом же просила…
— А где Анеля?
— Анеля со мною и при мне и останется.
— А Старый Ржонд?
Кудумцев рукой махнул.
— Такой же Дон Кихот армейский, как и ваш благоверный. Вздумал солдат убеждать идти спасать Государя. Ну и прописали ему этого самого Государя. Еле живого вытащили. В Польше теперь где-то отлеживается. А может, и еще куда подался. Все воевать хочет. Такой неугомонный. Ну, а Анеля со мною на манер законной, хотя и невенчанной жены. Видите, как оно обернулось. Видите, какой хаос теперь. Так вот в этом-то хаосе я и пришел к тому выводу, что, простите меня за недамское, несалонное слово, сволочью теперь быть и легче, и выгоднее, и приятнее, чем честным-то человеком офицерские фигли-мигли разводить…
— И вы что же — стали?… — Валентина Петровна не посмела договорить.
— Не совсем… Казаковать по старине теперь можно. Это все-таки не плохо, ну и опять же с народом, а у меня, так сказать, к простому народу всегда симпатия…
Да, ведь тут хуже, чем сволочи. Тут скоро со всего света самая, то есть, что ни на есть пакость сюда набежит русскую кровь пить. Я народа не боюсь, а вот этого-то «хи-хи-хи» и очень даже опасаюсь. Удавят, как Шадрина удавили, и ни за какие заслуги не помилуют. А с народом пока можно погулять, я и погуляю по знакомым местам. Как это по иностранному-то говорится: "вино, женщины и песни". Вот что я надумал. Я по натуре, если хотите, — разбойник, но никогда не пакостник. И пакостями-то я заниматься не хочу и не буду. "Из-за острова на стрежень" — вот это мое. "На простор речной волны" — вот это по моему нраву! И я таких молодцов наберу, что ай да мы!.. Я хочу: — "марш вперед, зовут в поход, черные гусары"!..
Ну, и будут у меня черные гусары… Я поэт, Валентина Петровна. И уже, если лить кровь и погибать самому, так — с музыкой и песней. "Смерть нас ждет", ну и пускай… Мы умереть сумеем. Это, если хотите, тоже сволочь, да только благородная сволочь, а не интеллигентское подхихикиванье. Мне такие, как Дыбенко, любы, как Муравьев, а на таких, как этот жидовский подхалима Буденный, мне плевать. Мне с такими не по пути. Я служу или Государю или самому себе… Ну, это так, между прочим… Это мечтания… А благоверного сегодня же за заставу спровадьте, да пешком, а не по железной дороге, там прознают — и крышка, в ящик сыграть придется, угробят в два счета. Это они умеют.
Кудумцев встал, церемонно поцеловал руку Валентины Петровны и, не безпокоя Таню, тихо вышел на лестницу.
Валентина Петровна не провожала его, она как сидела на диване, так и осталась сидеть. Ее сердце сильно, мучительно билось, как билось тогда, когда такой же туман стоял над Петербургом и она не могла попасть в гарсоньерку Портоса. Вот она и пришла — чума, и кончился их "пир".
Она ждала Петрика. Знала, как трудно будет ей уговорить его «бежать». И понимала, что настала пора, когда бежать стало неизбежным.
ХХIV
Петрик вернулся около четырех часов, когда уже темнело и по улицам загорались фонари. Он пришел какой-то размягченный. И это показалось Валентине Петровне плохою приметою. В Петрике никогда не было особых «нежностей». Теперь он посадил Валентину Петровну подле себя на диван, крепко прижал к себе и стал целовать, называя ее нежными именами. Он и Настеньку вспомнил. Он благодарил Валентину Петровну за все то, что она дала ему.
— Ну, все это было и прошло… Что говорить о том, чего все равно никогда и никак не вернешь… Не в нашей власти… Я придумал… Меня — ты безпокоишь.
Что ты будешь делать?
Она догадалась. Он надумал уходить, но она не посмела ему сказать, что знает его мысли.
— Я знаю. У нас это давно решено с Таней. Мы уедем к ней, в ее губернию. В деревню, там у нее есть какой-то дядя, она говорит, очень хороший, святой жизни человек. Там и переждем.
Они оба думали лишь о том, что надо как-то переждать. Оба глубоко верили, что все это временно и даже очень недолговременно.
Осторожно к ним заглянула Таня. Она делала какие-то знаки. Вызывала Валентину Петровну к себе.
— Постой, касатка. Тане что-то от меня нужно. Верно Марья что-нибудь по хозяйству.
Она вышла к Тане. Та увлекла ее к себе в комнату.