Бери любую… Тащи!.. Волочи!.. Насладись! Ей-Богу, лучше этого не было и не будет. Весь мир на этом стоит.
Петрику было все это противно и он порывался встать. Кудумцев понял его движение и, нажав на плечи Петрика, удержал его на месте.
— Ну, вот, экой какой!.. Ты не серчай!.. Дон-Кихот армейский, ишь ты какой!..
Что мы, в Империи Российской, что ли?.. Где и закон, и честь были, и все такое…
Мы вне времени и пространства. Мы вне земли и вне законов божеских и человеческих. Мы одни на белом свете, и кроме нас — никого… Понимаешь… никого… С нами Бог и атаман!.. Понял ты теперь, миляга, что это обозначает?
— Я досижу до конца вечера, — с трудом сдерживая свое негодование, сказал Петрик, — а там дайте мне моего коня, и я поеду.
— Да куда ты поедешь-то, Дон-Кихот ты армейский? Где и что ты найдешь?.. У большевиков, ты думаешь, не то же самое?..
"Куда?.. В самом деле — куда ехать?" — думал Петрик. Мир опять сомкнулся и стал, как малая горошина, и некуда было податься. Но Петрик решил во что бы то ни стало уйти от Кудумцева. Остановить его он не мог. Убеждать, сам понимал, было безполезно. Идти с ним, быть при нем и молчать — совесть ему не позволяла.
— Аннуся, — обратился Кудумцев к Анеле, — займи и успокой твоего кавалера.
Объясни ему, где он находится. Он все не верит, что мы не на земле.
— Слово хонору, что вы, Петр Сергеевич, есть такой пасмурный. Окропне все это…
Так ведь, киеды нема то, цо любишь, тшеба любить то, цо есть!.. Разве мы можем переменить нашу судьбу? Кому что, а нам такая выпала доля.
Анеля улыбалась, и в ее глазах читал Петрик то же страшное любопытство и жажду узнать, а что же будет завтра и, если гром поразит за все эти грехи, то был любопытен и гром и то, как это будет?
Анеля расспрашивала Петрика о Валентине Петровне, но он и сам не знал, где она и что с ней. Как ушел тогда из Петербурга и, оглянувшись, увидал, как в сизом ночном тумане растворилась она, исчезая навеки, так с тех пор ничего о ней и не слыхал.
Вестовые гусары еще раз принесли громадные подносы с пахучей бараниной и чашки с рисовым пловом и горами накладывали всего и перед «дамами», и перед Петриком.
Пир Валтасара шел на его глазах и не в его власти было прекратить его или помешать ему.
За кибиткой все темнее и темнее становилась ночь. Бледный рог луны исчез, точно погаснув за крутым речным берегом. От обрывов потянулась жуткая темнота. И точно: будто и правда все это шло вне времени и пространства. У кибиток ярче разгорались костры и в их пламени гуще казалась темнота.
Хор опять запел — в который раз! — "Черных гусар".
VIII
Пьяная оргия, между тем, разгоралась. Трезвых, кроме Петрика, Кудумцева и Анели, не было никого. Голоса песенников стали хриплы. Песни потеряли свою ладность.
Балалайки то звенели не в такт, то смолкали. Самые слова песен стали непристойны.
Женщины дико визжали. Они были все еще одеты, но под ищущими, жадными руками, то тут, то там мелькал кусок вдруг обнажившейся ноги, распахнутая выпяченная наружу грудь, и это еще более возбуждало мужчин. Многие сошли с мест. В темном углу раздавались сочные поцелуи, грубая ругань и крики, в которых, Петрик не мог разобрать, чего было больше — смертельного ужаса или страсти. Одни люди входили в юрту, другие выходили.
— Какова картинка-то, Петр Сергеевич, — хлопая по плечу Петрика, крикнул Кудумцев. — И ночь, и луна!.. Вот тихого развесистого сада нет, так и то: что за беда, чем пустыня хуже? Да лучше, пожалуй… Одной экзотики сколько!.. А этот пир зверей, что идет на наших глазах… И никакого Бога! Ведь это оперетка… балет… феерия… Половецкие танцы какие-то!. Это черт его знает, что такое!..
— Да. Именно. Все, что хочешь, но не война.
— А! Да ну ее под такую!.. Мало мы с тобой воевали? Пора и отдохнуть. И я удостоился чести пролить кровь за отечество. А что же мне за это отечество?..
Само низринулось в такую помойку, откуда нет возврата. Что же — и мне с ним в эту помойку?.. По воле народа?
— Анатолий Епифанович… Но ты же?… когда-то любил же Россию?.. Ты гордился своим мундиром… И, если вы черные гусары, так будьте ими до конца. Ты помнишь это: — …"Многих нет среди нас, Многих выбила смерть, с одного положивши удара, — Но толкает вперед проторенной тропой Под маской былого гусаров.
Но настанет пора и трубач полковой
Протрубит боевые сигналы.
Я из гроба явлюсь, стану мертвым я в строй, Где безсмертным стоял я бывало…" Не можешь ты, Анатолий Епифанович, не любить Россию! Не можешь ты не мечтать о том, чтобы вернулось старое! Все обаяние старой Российской армии, весь ее блеск, порядок, честь и слава!
Лицо Кудумцева стало серьезным. Золотыми огнями загорались его цыганские глаза.
— Россия?.. Да… Есть магия какая-то в этом слове и для меня. Ты не думай, Петр Сергеевич, что я ее забыл? Да она-то сама себя забыла. Мы с тобою знали Россию, как прекрасную женщину с серыми глазами, живую, страстную, сильную. Она умерла, Россия-то эта. Вместо прекрасной женщины лежит смердящий труп. Так что же его мне любить?.. Прошлое?.. Может быть, и прекрасное прошлое… Так что мне в нем? Я живу, а не жил… И мне прошлого-то этого не надо. Мне подавай настоящее, и я горжусь, что сумел в теперешнем хаосе создать эту красоту. Россия…
Я ее создал… Создал пьяную гульливую Русь с ее танцами, плясками, песнями, и я пойду кочевать с нею по белому свету. Что — мал он? Не хватит на нем места для меня и моих гусар? Мертвым — мертвое, а я, голубчик, жив и жить хочу, да еще и как! О, го, го, го!
Он резко повернулся от Петрика и, не стесняясь его присутствием, прижался губами к губам Анели и слился с нею в безконечно долгом, сочном и страстном поцелуе.
Потом он встал, поднял с места Анелю и пошел с нею из кибитки.
— Живешь, Петр Серггевич, один раз, и мой теперь тебе совет, следуй моему примеру… Гуля-а-ай!
Трезвого Петрика мутило от всего того, что он видел. Вот когда настало время бежать. Бежать от неприятеля, бежать от опасности, бежать от тяжелого долга было постыдно и всегда казалось Петрику невозможным, но бежать от этого разврата, от этого позора, от этого безобразия было должно. Это было не лучше большевиков и, если Петрик ушел от большевиков, то так же должен он уйти и от этих "атамановцев".
Он встал и пошел за Кудумцевым. Никто не обращал на него внимания. Все были пьяны, все орали песни, кто во что горазд. В углу уже дрались из-за женщин. Там хрипло и непотребно ругались, там визжали и кричали женщины. С чувством едкой, душевной тошноты пробирался Петрик через нестройные толпы песенников и балалаечников.
На биваке ярко горели разожженные костры. Людской гомон и крики стояли над ними.
У коновязей мимо которых шел Петрик, отыскивая свою лошадь, не было ни дневальных, ни часовых. Все ушли на пир, на дележку женщин, на пьяную гульбу.
Сквозь кошмы кибиток просвечивал свет. Из них неслись стоны, вздохи и крики.
Сквозь русскую омерзительную ругань пробивались визгливые призывы на гортанном языке к Аллаху и шепот на непонятном языке.
Наконец, Петрик отыскал свою лошадь, поседлал ее и, ведя за повод, пошел к Кульджинской дороге. Он уже поднимался по ней, выходя из русла, когда чей-то, как бы бледный голос, окликнул его.
— Кто это?.. Кто идет?..
— Ротмистр Ранцев, — спокойно и грустно ответил Петрик.
На самом краю оврага, там, откуда была видна пустыня, стоял невысокий человек в бурке до пят. Луна светила ярко, и Петрик сейчас же узнал в окликнувшем его человеке Перфильева, начальника штаба атамана Кудумцева. Его лицо в лунных отблесках казалось еще бледнее и еще более своим безжизненным видом напоминало труп. Перфильев внимательно и, как показалось Петрику, строго посмотрел на него и тихо с глубокою печалью сказал:
— Уходите… И хорошо делаете. Подумайте: отряд товарища Гая был в тридцати верстах от нас… Вы думаете, там не знают, что такое творится у нас? При их-то шпионаже, при их-то осведомленности. При том, что им все стараются услужить… А у нас и часовые ушли. И трезвого вы за деньги не сыщете. Вы понимаете, нас за наши-то художества ненавидят больше большевиков. От тех ничего другого и не ждут и не требуют… А мы?.. Мы с Божьим именем идем…