"Что же, однако, я умею делать?" — вспоминая вопрос генерала Штосса, думал Петрик. — "О… Многое, и притом отлично… В четыре месяца я берусь поставить, уравновесить и выездить любую, самую даже строптивую лошадь… Я могу сколько угодно ездить, скакать, брать барьеры, колоть пикой, рубить шашкой… Я могу взорвать любое здание или железнодорожный путь… Я могу составить кроки местности, подкрасться и разведать о неприятеле"… Но беда-то в том, что "соприкосновение с неприятелем" давно утеряно и неприятель находится за тридевять земель. А подле Петрика бьется, колотится какая-то особая и, во всяком случае, совсем мирная жизнь…
Татьяна Михайловна воспользовалась тем, что на остановке вышло много народа, и подошла к Петрику. Сквозь гул и шум поезда она задавала вопросы. Вопросы эти казались Петрику совсем дикими, и если бы не серьезное участливое лицо Татьяны Михайловны, он подумал бы, что та над ним смеется.
— Вы дома продавать умеете?.. Очень, знаете, выгодное занятие… Оч-чень…
Ганя Лесковский этим занимается… Там купит — здесь продаст… Если повезет, большие, знаете, можно деньги заработать.
Петрик за всю свою жизнь ничего, кажется, не продал. Он сказал это Татьяне Михайловне. Та покачала головой и, окинув его испытующим взглядом, сказала:
— Ах, я так понимаю вас… А танцевать вы бы могли? Это ничего — седые волосы…
Так даже интереснее… У вас лицо американское… Если хороший фрак, брюки с шелковым лампасом, лаковые башмаки… Фигура у вас хоть куда… Говорят, американки кавалеру, если он им понравится, по тридцать франков за тур платят.
Петрик промолчал. За Сеной поезд пошел под землю. Вспыхнули в вагоне лампочки.
Поезд подходил к станции. Татьяна Михайловна жадными глазами вглядывалась в толпу пассажиров, ожидавших поезда.
— Тут, в Пассях, наверно, русские сядут, — сказала она. Тут ужасно как много русских живет.
И точно: с перрона Татьяну Михайловну уже увидали. Какая-то дама замахала ей ручкой и бегом побежала за вагоном. За ней едва поспевал маленький коротенький пузатый человек в котелке.
Они вскочили в вагон.
— Фу!.. Слава Богу!.. Вонзились, — сказала дама.
— А все ты! В последнем вагоне… в последнем вагоне… Никогда наши не садятся в последний вагон. Танечка?.. в церковь?… И мы тоже..
Татьяна Михайловна представила Петрика.
— Вот еще к нам… Работы ищет. Не знаете ли куда?
— Как же… Как же… Есть место. Слыхали, в хор Воронина баритон хороший требуется. Совсем, знаете, сформировали хор, ангажемент даже есть, а главного-то и не найдут… Знаете: такого баритона, чтобы за душу брал. Сбился с ног Воронин.
Черкески пошиты. Все готово, а петь нельзя. Даже в газеты объявление давали.
Петрику в детстве не слон, а целый мамонт на ухо наступил. Он откровенно объяснил это даме.
— Плохое ваше положение, — критически и не без зависти оглядывая красивую фигуру Петрика, сказал господин в котелке. — Тут, во Франции… Или физический труд, или надо талант какой-нибудь иметь… Шаляпиным, что ли, быть, или каким-нибудь Билибиным… Да и тем нелегко… Напрасно, знаете, приезжали.
На Этуали вышли и пошли по авеню Гош. Широкая улица, обсаженная платанами в молодой зелени, уходила, слегка спускаясь, в даль и была красива в этот утренний час. Татьяну Михайловну то нагоняли, то она сама нагоняла кого-нибудь, все были знакомые, все шли по одному пути, в церковь, и всем Татьяна Михайловна представляла Петрика, всем говорила о том, что ему надо место и все старались что-нибудь Петрику придумать.
В церковь не пошли. Остались на церковном дворе.
— Теперь в церковь никак не вонзишься. Полно! — сказала дама, подсевшая в "Пассях".
— Ну, да тут ещё лучше ваше дело оборудуем. Сюда мало кто и молиться-то ходит.
Больше новости узнать, с друзьями словечком перекинуться.
Действительно: церковный двор не говорил о молитве. Он гудел несдержанными голосами. У входа продавали газеты разного направления, какие-то дамские изделия, ничего общего ни с молитвой, ни с церковью не имеющие. Под большими акациями на церковном дворе было то, что называют «толчок» или «брехалка». Папиросный дым стоял в ясном теплом воздухе. Раздавались возбужденные, радостные голоса. Иногда из церкви донесется отрывок церковного песнопения, напомнит, где находятся люди, но никого не остановит. Надо переговорить, надо повидаться, а где же в другом месте? Здесь — все!..
Татьяна Михайловна овладела Петриком, взяла его под руку и переводила от группы к группе.
— Вы пошерную живопись знаете? — строго спросил Петрика генерал с красной розеткой в петлице теплого, не по погоде, пальто.
Петрик не расслышал и не понял, о чем его спрашивает генерал.
— Какую… Кошерную? — переспросил он.
— Кошерное только мясо у евреев бывает, милый ротмистр. По-шуар!.. Еn росhоirе, понимаете… По шелку и по бархату на дамских платьях на неприличных местах цветы пестрые рисовать… Так не знаете?
— Нет. Не берусь.
— Плохо-с. На Рено или Ситроен идти придется. Совсем завалящее дело. Всякий контрометр на вас кричать будет. Летом в жаре, зимой на холоду… Опять же, какие «пьесы» работать заставят. В другой более пуда веса. Таскайся с нею.
Маслом насквозь провоняете.
— Ваше превосходительство, — сказал, подходя к ним, маленький пузатый господин в котелке. Он, по поручению Татьяны Михайловны, ходил искать предложений работы.
— Я им нашел. Четыре места в предложении. На велосипедной фабрике велосипеды бумагой заворачивать, раз.
Генерал прищурил глаз, сложил бритые губы трубочкой и выпустил воздух.
— Па фаме!.. Для ротмистра ни-икак не годится. Заработок плевый и место дрянь.
Я знаю. Дальше…
— Лакеем в русском ресторане.
— Лакеем…Что скажете, ротмистр? Там сыты, по крайней мере, будете… Опять же и чаевые… Иной подвыпьет, особенно, если из полпредских, очень хорошо дают. И дело чистое… В тепле.
— Но требуется свой фрак, — вставил господин в котелке.
— На фрак соберем, — бодро сказал генерал. — Это и говорить не стоит. Можно даже в газете объявление… Подписку… на фрак… Георгиевскому кавалеру, желающему поступить в лакеи… Это подробности…
Но Петрик никак не хотел идти в лакеи и услужать «полпредским». Он продолжал быть "Дон-Кихотом".
— Гм, — промычал недовольный отказом Петрика генерал. — Ну те-с, что у вас дальше?
— Стричь и мыть собак.
— Что скажете, ротмистр? Не плохо… а?… За неимением в двадцатом послевоенном веке лошадок, займитесь собачками.
Петрик промолчал.
— Не нравится?.. Докладывайте дальше.
— Сандвичем… Ходить с афишами по бульварам.
— Ну… Это, милый мой, для пьяниц и стариков…Вы не видали, генерал Сережников здесь?
— Кругом толпа… Никак к нему не пробиться.
— Идемте, милый ротмистр. Генерал Сережников вас в два счета устроит. Конечно, завод и контрометры… Не сладкая штука, но приспособитесь, станете из простого маневра — маневром специализе, вот вам и карьера. Все дело в счастьи. А там не выгорит — я вас к моей жене в ее "мэзон де кутюр" устрою "Омом а ту фер". Гроши, положим.
Генерал Сережников, очень светлый блондин с коком волос на виске, как носили в прошлом веке, — он стоял без шляпы, действительно окруженный толпою чающих мест, — внимательно выслушал Петрика и, как и предсказывал генерал, "в два счета" устроил Петрика в деревообделочную мастерскую "mеnuisеriе еt sсiеriе" большого завода.
— Работа несложная, — сказал генерал Сережников, — справитесь с ней.
Придатком к машине. Приходите завтра ко мне за записочкой.
Для Петрика началась новая жизнь.
V
Если бы у Ротмистра Ранцева не было его офицерского прошлого, если бы в этом прошлом не стояла великолепная, несказанно прекрасная Императорская Россия с ее безподобною Армиею, с ее Лейб-Mариенбургским полком, Офицерскою кавалерийскою школою и ее королевскими парфорсными охотами, даже с оставившим столько печальных воспоминаний постом Ляо-хэ-дзы, если бы не было у Петрика его Георгиевского креста и незабываемого впечатления лихой конной атаки и сладкого мига, когда он подумал, что убит, жить было бы можно. Надо было только совсем забыть прошлое. Не думать о милой, культурной и очаровательной жене, Валентине Петровне. Забыть все, и прежде всего забыть Россию, и зажить жизнью европейского рабочего. Ограничить круг своих мышлений «своей» газетой, научиться питаться впроголодь, гасить голод пивом и аперитивами в бистро и никогда не вспоминать, что и у него была когда-то другая жизнь.