Со двора навозом пахнуло. И это восхитило.
— Господа, чувствуете… Hеimаts Duft… Навоз-то, как у нас… Вот она, настоящая-то деревня!..
В деревне свернули в тесный узкий переулок между высоких каменных стен и стали подниматься по пологому подъему из балки. За ним открылась аллея высоких раин.
Бледно-зеленый, осенний, точно больной лист трепетал кое-где на простертых к небу прямых ветвях. Вправо от аллеи зеленый луг спускался к ручью. За ручьем были черные, запаханные поля. Здесь и точно походило на Россию.
Аллея уперлась в высокие железные ворота. Хмурый мордастый человек во французской непромокайке и в свалявшейся грязного цвета шапке-кубанке открыл ворота.
Ни почетных часовых, ни блестящих мундиров, ни оружия, взятого на караул, не увидал здесь Ферфаксов.
Широкий проезд-аллея, усыпанный гравием и чисто подметенный, вел к небольшому белому каменному дому в два этажа с третьим — мансардой. Открытое каменное крыльцо с вазами на перилах выступало на лицевой стороне. На нем толпились приехавшие на машинах певчие. Против крыльца, на подстриженных газонах, доцветали "осени поздней цветы запоздалые": астры, петунии, вербены и настурции.
Вправо от дома, образуя свод над прямоугольной площадкой, росли громадные раскидистые липы. За домом были оранжереи и низкая каменная стенка отделяла от парка огород.
Красивый выправленный человек в черном сюртуке и серых брюках, с аристократическим лицом, в седой подстриженной бородке и в усах подошел к прибывшим и приветствовал их от имени Великого Князя.
Он провел певчих в маленькую гостиную и просил там обождать, пока не будет все готово для службы.
Ферфаксов вошел одним из последних и так же, как и другие, остановился в изумлении. В гостиной было одно окно. Оно имело сплошное стекло без переплета. И точно в темную раму была вставлена прекрасная картина. На широком лугу, чуть покосившись, стояла большая береза. По самой середине луга росла раскидистая «аккуратная» ель. За ними, в отдалении, густою стеною темнел лес. Небо серело за ним, заволакиваясь туманами.
Точно Россия заглядывала тут в окно Великокняжеской дачи. Она заглянула в это скромное изгнанническое жилище Великого Князя Николая Николаевича, Верховного Главнокомандующего Российских Императорских Армий в Великую войну, заглянула и заплакала слезами простого русского человека, понявшего здесь величайшее горе, страшный позор измены и неблагодарности, поразивших великую и благородную некогда Россию. Ее Великий Князь и народный герой ютился в этой маленькой, бедно убранной даче, со стенами, обитыми старой материей, где над широкой тахтой громадная стратегическая висела карта.
Карта Российской Империи.
ХI
По узкой лестничке, прилепившейся к стене, такой узкой, что вдвоем нельзя было идти, спустились в церковь. Она была устроена в боковой пристройке дачи, стоявшей прямо на земле. Должно быть, здесь был раньше кабинет владельца Шуаньи.
Пол был покрыт соломенной циновкой. Несколько недорогих ковров лежало посередине и по сторонам. Эта комната была перегорожена дощатым иконостасом, выкрашенным коричневой краскою. Верх иконостаса был разделан «кремлевскими» зубцами. Три плоских, выпиленных из досок купола были над вратами. Один, побольше, над Царскими, два поменьше — над малыми. Они были покрашены в синюю краску и по ним были нарисованы золотые звездочки. Под куполами были белые башенки с нарисованными на них окнами звонниц. По иконостасу и по стенам были развешаны иконы. Тут были маленькие, семейные, очень старинные и ценные и между ними висели простые, писанные на досках, и просто печатанные на бумаге иконы.
Небольшие хоругви с наклеенными на шелку бумажными образами стояли по бокам малых врат.
Приведший в церковь человек в седой бородке пояснил певчим:
— Вся церковь сделана собственноручно Великой Княгиней.
Все в церкви было просто и бедно и в тоже время изящно и умилительно-трогательно.
Перед большими иконами свешивались на бронзовых цепях лампады, сделанные из распиленного пополам кокосового ореха, в который были вставлены цветного стекла стаканы с маслом.
Простые деревянные свещники, жидкие аналои: все было беднее, чем в сельской церкви в России.
Без ничего, все отдав и оставив в России, пришел сюда, ничего ни у кого не прося, Великий Князь, и здесь заботами и трудами Великой Княгини устроена была эта скромная церковь-молельня.
И не нашлось ни русской, ни французской руки, что воздвигли бы Великому Князю, спасителю Франции, достойный для возношения молитв храм.
Обстановка крошечной церкви трогала. Это чувствовал не только Ферфаксов, это было заметно по тому, с каким волнением входили и другие певчие. Воронин совещался, где им стать. На крылосе — собственно крылоса почти и не было — они, их было двадцать три человека, не помещались. Решили стать в алтаре.
Проскомидия кончилась. Чтец — это тоже был офицер в штатском, — кончил чтение и отнес книги в алтарь. В церкви наступила тишина ожидания. Перед лестницей у окна стали три дамы и с ними три пожилых человека. Три казака в штатском платье стали перед большою железною печью.
Священник рукою отодвинул голубую шелковую завесу и раскрыл царские врата. В маленькой церкви наступила напряженнейшая тишина. Чуть слышно бряцало кадило в руках у священника. Скрипнула лестница. По ней спускались Великий Князь и Великая Княгиня.
Великий Князь был в длинном штатском сюртуке и в высоких сапогах. Этот костюм необычайно шел и к его громадному росту и ко всей его военной осанке и строгой "Николая I" выправке. Великая Княгиня была в старомодном, длинном до носков платье. Они стали в углу церкви — и Ферфаксову было видно, что они оба совершенно ушли в молитву. Их настроение передалось всем. В церкви было тихо. Никто не двигался.
Никто не переходил с места на место. Чернобородый с сединою, с бледным постным лицом священник служил вдохновенно, вознося молитвы "о многострадальной Родине нашей, земле Российской"… Хор, отдаваясь вдруг ставшему в церкви настроению, пел так, как никогда раньше не пел. Воронин дирижировал мягко, и тихо шли голоса, сливаясь в полную гармонию.
Здесь и подлинно была Россия. Здесь остановилась жизнь. Сюда не пришла кровавая революция. Здесь не знали и не признали кровавого красного знамени. Здесь, в углу храма, свесясь длинным языком, стоял значок Великого Князя Николая Николаевича Старшего, видавший победы под Плевной и Шипкой, стоявший у стен Константинополя. Эта Россия обеднела, обнищала, потеряла все свое имущество, эта Россия голодала, она ушла в изгнание, но она не поклонилась ни золотому тельцу, ни пяте антихриста.
Она не стяжала богатств, но и сюда в изгнание, сюда в плен принесла суровое служение Родине, свято исполняемый солдатский долг.
Ферфаксов и в этой скромной церкви и во всем обиходе Великого Князя и Великой Княгини почувствовал величавое презрение к богатству и роскоши.
Ферфаксов, как он это часто делал и особенно когда бывал в церкви, думал словами Священного Писания… "Ибо всякая плоть, как трава, и всякая слава человеческая, как цвет на траве, засохла трава и цвет ее опал; но слово Господне пребывает во век".
"Засохла трава былых богатства и почета. Опал цвет преклонения всей Франции, всей Европы перед великим полководцем и спасителем… Но слово Господне пребывало с ним. И будет пребывать вовек"…
После обедни певчих выстроили в маленькой гостиной, бывшей перед лестницей.
Великий Князь вышел к ним и здоровался с каждым за руку. Он расспрашивал, где кто служил и где был в великую войну.
— Вы где получили георгиевский крест? — спросил Великий Князь Ферфаксова.
— У станции Званец, Ваше Императорское Высочество, — четко ответил Ферфаксов и лицо его стало бурым от смущения.
— А… В конной атаке заамурцев!
— Так точно, Ваше Императорское Высочество.