— Вкусно? — осторожно спросил он, глядя на то, как она млеет и вальяжно усаживается на стул для посетителей.
— Угу, — Эовин кивнула, расплываясь в довольной улыбке. — Где ты его достал?
— Тамара Геннадьевна консервацией занимается. Оказалось, что у неё в закромах и арбузы имеются.
— Дорого взяла? Если хочешь, я верну.
Грима скривился так, словно подобные вопросы глубоко задевали его достоинство. Кем он, по её мнению, был, мужчиной или жмотом? С другой стороны, материальные вопросы они не обговаривали, а сок был лишь опосредованно для ребёнка и в первую очередь — для неё.
— Вовек не расплатишься, — Грима издевательски улыбнулся, подмигнул ей и с чистой совестью вернулся к недоеденной котлете.
Но в Эовин проснулась благодарность. Награда должна была найти своего героя.
— Может, мы сможем как-нибудь сойтись в цене? — невинно хлопая глазами, томно проговорила она и невзначай дотянулась до его ноги под столом. Вилка с нанизанной на неё и всё ещё недоеденной, но обкусанной со всех сторон котлетой снова очутилась в контейнере, на этот раз надолго.
— Не знаю, не знаю, — Грима сцепил ладони в замок и заговорил наигранно высокомерно, строя из себя какого-то злого колдуна. — Что ты можешь мне предложить? Меня не интересуют ни серебро, ни злато, ни драгоценные каменья. Но что же ещё ты можешь мне дать? Разве что дитя в твоём чреве?
— Прошу, только не мой ребёнок, сжальтесь. Неужели нет ничего другого, совсем ничего?
— Есть одна мыслишка. Отдашь ли ты мне свою добродетель, подчинишься ли моей воле и моим замыслам, тёмным и коварным?
У Эовин вырвался смешок, но Грима опасно сощурил глаза. «Ох, какие мы серьёзные, Станиславский бы позавидовал», — пронеслось у неё в голове. С нежной улыбкой без капли притворства и игры она встала со своего места, обошла стол и, приблизившись к Гриме, взяла его за руку и потянула к себе.
— Ваше темнейшество, может уже перейдём от слов к делу?
На смену игривому тону и развалившейся сказочке про злого волшебника, требующего плату с бедняжки, пришли поцелуи и объятия. Его руки ласкали её тело, то и дело заползая под рубашку и перекочёвывая со спины на выпуклый живот. Грима и прежде любовался её телом, не раз говорил, что считает его совершенным, со всеми шрамами, растяжками на бёдрах и кривыми пальцами. Теперь внутри неё рос ребёнок, и уже становилось очевидно, что она не пополнит ряды тех беременных, кто до самых родов ходит с деликатным животиком. Как ни странно, Гриме это нравилось, и Эовин подшучивала над ним, отпуская фразочки вроде «фетиши — не порок». На деле же всё было гораздо проще. С той опекой, которой он её окружил, и останавливаться явно не намеревался, она приходила к единственному разумному выводу — он просто-напросто хотел семью, и как бы ни выглядел её живот в будущем, для Гримы он был доказательством того, что у него есть не просто молодая девушка, которая через пару недель и испариться может, но женщина, носившая под сердцем его ребёнка.
Эовин нравилась его нежность. И пускай сейчас она чувствовала, как он прикладывает усилия, чтобы быть аккуратным, медленным, терпеливым, её грела мысль, что превыше своих желаний он ставил их с ребёнком здоровье. И хоть врач сказал, что беспокоиться сейчас не о чем, беременность протекает хорошо и никаких отклонений от нормы не наблюдается, он всё равно боялся навредить лишним движением.
Эовин нравилось, что он перестал пользоваться парфюмом. Отчего-то после того, как она узнала результаты теста, все резкие запахи стали её раздражать. Разумеется, её обоняние обострилось задолго до того дня, но она не придавала этому особого значения, списывая на раздражительность, вызванную всё тем же переутомлением. Теперь же любое недомогание воспринималось более остро просто потому, что причина была известна. Ей всегда нравился запах его парфюма, но Эовин опасалась, что за оставшиеся шесть месяцев сильный аромат так ей надоест, что опротивеет вконец. Теперь от Гримы слабо пахло гелем для душа, но к вечеру и от него не должно было остаться и следа.
В конце концов, Эовин нравилось, что у него в кабинете стоял абсолютно бесполезный диванчик. Хоть сейчас на нём едва помещались два человека, лежащие друг на дружке бутербродом, он был явно лучше стола, с которого пришлось бы три часа убирать все бумажки, а потом столько же раскладывать их обратно на свои места, чтобы любитель чистоты и порядка не ворчал, и намного лучше пола, потому что если бы она заболела, то конца и края не было бы видно его укорам и попыткам избавить её от соплей с помощью знамо где вычитанных народных средств разной степени мерзости.
Эовин раздражала его забота, и в то же время иногда случались минуты, часы и даже дни, как сегодняшний, когда ей нравилось всё, что он делает, особенно сейчас, когда его губы…
Похожий на раскат грома стук в дверь заставил их спешно оторваться друг от друга.
— Грима, открывай дверь! — это был Теоден. Он колотил в дверь с такой силой, что, казалось, ещё немного, и его кулак проделает в ней дыру, а от его разъярённого голоса внутри Эовин всё сжалось в малюсенький дрожащий и визжащий комочек.
— Если мы будем сидеть тихо… — еле слышно прошептал ей на ухо придавивший её к дивану Грима, но не успел договорить — новый, ещё более ужасающий басовитый крик раздался из-за двери.
— Эовин, я знаю, что ты там с ним! Закройте жалюзи и откройте дверь! Немедленно!
Их взгляды пересеклись и метнулись в сторону окна, открывавшего чудесный вид на окно напротив, вроде бы как в давно запертую кладовую, и парочка синхронно издала стон, полный боли, презрения к самим себе и ненависти ко дню, который так хорошо начинался.
— Дядя, это не то, что ты подумал! — не выдержала Эовин и тут же прикрыла рот ладонями.
— А что ещё он мог подумать, если он видел нас? — прошипел Грима, слезая на пол и подбегая к окну, чтобы закрыть его от посторонних глаз. Эовин удивилась, что он не стал прикрываться. Ему было страшно, так страшно, как никогда прежде не бывало на её глазах. Возможно, именно страх и затуманил его разум. И она его чертовски хорошо понимала.
— Кажется у меня начинается паническая атака.
— Считаю до трёх! Раз…
Внезапно ей прямо в лицо прилетели джинсы и трусы, и она отмерла. Грима подбирал раскиданные в порыве страсти вещи и, не особо заморачиваясь над прицелом, раскидывал их по хозяевам.
— Только паники не хватало. Натягивай скорее…
Бельё надеть, естественно, не составило труда, но джинсы упорствовали и на её чуть прибавившие в весе бёдра так быстро надеваться не хотели. Плюнув на это дело и решив, что и в рубашке может остаться, за дверью, как-никак, стоял её родной дядя, Эовин ждала, когда оденется Грима, а он делал это на удивление быстро, со скоростью сайгака приближая их к мгновению скорой расправы.
— Два!..
Грима застегнул ширинку и, отойдя поближе к своему столу, кивнул. Во взгляде его читался ужас, а губы что-то беззвучно шептали. Эовин готова была поспорить, что молитву.
— Всё-всё, дядя, я открываю, — прокричала она у самой двери, и, глубоко вдохнув и выдохнув, повернула замок и дёрнула ручку.
Дядя влетел в кабинет, держа в руке шашку, подаренную ему на шестидесятилетие. Настоящую, пусть и с затупленными краями. И теперь он этой шашкой размахивал, словно заправский атаман, и пытался достать ею стремительно убегающего Гриму.
— Ах ты ж гнида поганая, сука, пригрел змею на своей груди!
— Дядя, опусти шашку! — завизжала Эовин как резаная.
— Теоден Тенгелевич, простите! У меня серьёзные намерения! — невнятно кричал Грима, улепётывая от своего разгневанного начальства по всему кабинету и уворачиваясь от не слишком метких, но достаточно сильных ударов.
— Это у меня серьёзные намерения! Убью, скотина! Я тебе самое дорогое, что у меня есть, доверил, а ты! На девчонку малолетнюю позарился, да? Кобель! Она же тебе в дочери годится!