Антуан давно уже потерял нить беседы. Все эти матери, вдовы, монахини, затворницы проносились чередой перед его внутренним взором — и у каждой, — увы и увы, — было лицо Грасиды.
— Эта девочка, Грасида, — тихо продолжил Гальярд, глядя в лицо своему сыну. — Она в двух шагах от погибели. Ты это понимаешь?
Опять перешел на «ты». Антуан и не заметил. Он понимал… Слишком хорошо понимал.
— Я много знаю таких маленьких дурочек, которых и еретичками-то назвать нельзя — они просто не отличат ересь от истинной веры. Я получал не одно назначение инквизитора… и на всякое насмотрелся. Она привыкла не доверять никому. Может, ее вдобавок обидел кто-то сильно, какая-нибудь… скотина, именовавшая себя католиком. Позор нам всем, мужчинам, если эта скотина была нашего пола. Потом появился единственный человек, которому она могла доверять, который по всей видимости желал ей добра — или по крайней мере общался с ней по-доброму. На беду, это оказался еретик… или еретичка, та же самая «на Эрмессен», как бы ее там по-настоящему ни звали. И вот вам, пожалуйста — готово: перед нами совершеннейшая верная «ученица», готовая верить во что угодно, если это вера доброй и добродетельной наставницы, а не злого обидчика. Тем они души и губили, Антуан. Тем дьявол и опасен, что не говорит полной лжи — всегда мешает яд с правдой, чтобы вернее проглотили.
Антуан сидел ни жив ни мертв. Его приор так верно, так точно изложил историю бедной Грасиды, будто сам стоял и подслушивал под дверью их ужасный разговор. Вот же беда — жить бок о бок с человеком, который видит сквозь стены! Вот же беда — при этом иметь что скрывать…
— Собственно, есть у меня подозрение, что бедная девочка не просто хотела тебя соблазнить ради того, чтобы выбраться из тюрьмы. Я предупреждал тебя, сынок — некоторых из них так поучают: ничем нельзя гнушаться, чтобы получить свободу вновь проповедовать ересь. О ее намерении можешь отчасти знать только ты. Попробуй, хоть тебе и тяжело, вспомнить все как было. И ответь мне, как отцу Доминику бы ответил: она пыталась тебя совратить? Она искала своей выгоды? Или же она — вопреки всему — тебе доверилась?
Антуан сглотнул. Раз. Другой. Третий. Пятно свечного света расплывалось. Губы помнили соленый привкус ее слез. Она плакала, как… мама. Тихо и безнадежно. Кто так плачет — не может лгать.
Прошептал — и хотел бы сказать громче, да голос подвел:
— Доверилась.
Гальярд обхватил себя длинными руками за плечи. Надолго замолчал. Юноша, поглощенный только собственными переживаниями, и помыслить бы не мог, какое тот претерпевал сейчас страшное борение.
— Раз так, брат Антуан, то плохо наше дело. — Гальярд криво улыбнулся во мгле. — Теперь она потеряет доверие к тебе — а значит, боюсь, останется только прежняя верность. Дуреха будет опять молчать, противиться, стремиться к собственной гибели. Все наши труды… Пошли прахом, Антуан.
— Из-за того, что я… поддался? — спросил тот отчаянно, не смея поднять глаз от пола. Правота Гальярда была так очевидна, что молодой монах едва ли не видел перед собой безнадежную, чернолицую, молчащую Грасиду. Пожизненно в тюрьме. Или хуже того… Только вот теперь она уже не будет петь Gardo ta famillo, теперь она знает, что гимн — католический. И Дева не поможет ей даже вопреки ее вере, по словам невольной молитвы. А его, Антуана, лицо встанет в галерее образов рядом с рожей ужасного дядьки. Еще один католик, которому нельзя доверять. Который — как они все.
— Из-за того, что я отошлю тебя, — едва слышно ответил Гальярд.
Антуан долго молчал. Так долго, что приор уже подумал — тот первым не заговорит. И как только собирался обратиться к нему, услышал его прерывистый голос — и понял: парень просто борется с плачем. С древним плачем… влюбленного мужчины.
— Что же мне теперь делать?
— Сам решай, — жестко ответил Гальярд. Он себя сегодня и так достаточно ненавидел. — Речь не только о ее душе; о твоей тоже. Попросишь отослать тебя — я тебя отошлю. И сам завершу этот безнадежный процесс. И так все ясно; похоже, мне даже корни Эрмессен узнать удалось, теперь нужно будет кому-то поехать выяснять со свидетелями. Она Совершенная, готовила младшую к еретикации[21], ей пожизненное почти гарантировано. А ты… взрослый брат с тремя обетами, ты в ответе за свои поступки. И только за свои. Отослать тебя?
«Куда пойду от Духа Твоего, и от лица Твоего куда убегу? Взойду ли на небо — Ты там; сойду ли в преисподнюю — и там Ты…»[22] Где скрыться? Где… хотя бы побыть одному?
— Нет, — шепнул Антуан, все еще пытаясь убежать. — Нет, отец Гальярд… Вы сами скажите. Как скажете — так и сделаю.
21
Таким замечательным словом — haereticatio — назывался в инквизиционной практике «Consolamentum», катарское посвящение.