Гальярд тем временем опустился на колени, нагнув свою большую голову. Через плечо протянул Антуану сложенную веревку. Тот взял холодной ладонью — и поразился, какая та тяжелая. Потом понял — вплетены тонкие медные проволочки.
Гальярд стоял на коленях, позвонки его выпирали, как крупные орехи. Особенно выдавался самый верхний — тот, что у основания шеи. У Антуана тряслись руки, сердце бухало где-то в горле.
— Ну же? — каркнул старый инквизитор почти гневно. Как будто это он собирался наказывать, а тот, кому надо претерпеть наказание… никак не решался его принять.
— Отец Гальярд, Христа ради… я… я не могу! У меня… рука не поднимается!
— Ради святого послушания! Поднимется! Ну же, брат! Долго я буду ждать?
Антуан закусил губы и ударил. Веревка шлепнула со звуком, который показался ему оглушительным.
— Я запрещаю вам меня щадить, — стальным голосом сообщил Гальярд. — Разве это бичевание? Курам на смех! Спасайте же меня, бейте мои грехи со всей своей силы, как делали святой Бенедикт и отец наш Доминик. Пожалейте мою душу, наконец! Я вам как приор приказываю!
Антуан зажмурился, рискуя промахнуться, и заработал дисциплиной, как селянин — цепом.
Каждый удар отзывался у него в сердце, так что трудно было самому сдержать крик. «Ради — святого — послушания», билось в голове, губу он прикусил так, что уже глотал собственную кровь. Гальярд бормотал «Miserere» — тихо, как обычно, только после тридцатого удара начал стонать, а потом по спине потекла первая красная полоска.
— Хватит, — наконец выдохнул он, в третий раз дошептав покаяннейший из покаянных псалмов. — Довольно, брат. Благодарю вас.
Антуан разжал пальцы, веревка упала на пол мертвой змеей. Руки тряслись так, что не удалось ее с первого раза поднять. Гальярду, судя по всему, пришлось куда легче — отбыв свое покаяние, он был спокоен, смахнул невольно выступившие слезы и деловито начал обматывать мокрую веревку вокруг пояса. Через плечо взглянул на Антуана.
— Что так переполошился? Все в порядке. Говорю, что надобно — значит, так и есть. Сам отец Доминик братьев просил о том же. Успокойся теперь, прочитаем келейно комплеторий — и спать.
Ему правда было легко. Как всегда после исполненного покаяния. Воздух казался более истинным, камень — более каменным, кровать — еще более кроватью, сам себе — более человеком. Нужно завтра же исповедаться в том, какой опасности подвергал и продолжает подвергать юношу. И поститься завтра за него — у Антуана в самом деле тягчайшее борение. Господь милостив — если Гальярд все-таки ошибся, обратит во благо его ошибку. «Живущий под кровом Всевышнего…»
После комплетория Гальярд уснул быстро — даже не пришлось притворяться, что не слышит, как ворочается и тяжко вздыхает его бедный собрат.
10. О недолжных привязанностях
Гальярд дал ему послушание — перечитывать после каждой литургии определенную главу из «Vitae Fratrum», «О недолжных привязанностях»: длинную пятую главу из шестой части, где говорится о смерти и о том, как нужно жить, чтобы с миром отойти ко Господу. Антуан слегка удивился — почему не главу «О добродетели целомудрия», которая сейчас казалась наиболее актуальной, а умирать он вроде бы не собирался — разве что от стыда… Но быстро и послушно отбормотал надобный текст после утрени, отбормотал снова после третьего часа. И только после вечерни, низко наклоняясь над книгой при свете плохонькой свечи, он вдруг вздрогнул — в сердце будто молотом ударили. Ведь сегодня уже четыре раза это читал! Как же сразу не заметил, как же сразу… Не понял, что именно хотел донести до него Гальярд! Все равно что тот на полях бы пометил, а глупый Антуан водил бы пальцем по строкам, на поля и не глядя!
«Двое наших братьев, новиций и проповедник, умерли в один и тот же день в Кельнском монастыре. Через трое суток новиций, одетый в сияние славы, явился брату-инфирмарию, от которого мы и услышали эту историю, и сказал ему, что быстрым освобождением из Чистилища он обязан своему монашескому пылу. Месяц спустя инфирмарию явился во славе и проповедник — он был облечен величием, грудь его украшало прекрасное ожерелье, хабит сиял от драгоценных камней, а голову венчала золотая корона. Когда же инфирмарий спросил, почему новиций столь быстро был избавлен от Чистилища, в то время как проповедник так долго ждал освобождения, тот ответил: «Я надолго задержался в Чистилище из-за чрезмерно близкого общения с людьми в миру, многообразно отвлекавшего меня от монашеской жизни. Однако я обрел куда большую славу. Эта золотая цепь есть знак чистоты намерения; драгоценности означают души, которые я привел к Богу, а корона олицетворяет несказанную славу, которую даровал мне Господь».[23]
23
Vitae Fr., VI.5, «А что с братом Диего?» (таково было имя брата, который опочил совсем недавно). «Он взойдет на небеса на следующую Пятидесятницу; а заслужил он такое долгое пребывание в Чистилище за то, что грешил суетным пением».