— Вот, Харитон Константинович, на такое что скажете? — спрашивает клиент, подобострастно заглядывая в лицо старичку. И декламирует:
Ну как? Хорошо ли? Пойдет ли?
Старичок поморщился. Стихи ему не понравились.
— Нет, Олег Владимирович, дорогой, исписался ты, повторяешься. Было уже сегодня про любимого. Отдохни. В четверг придешь. Сегодня и так уже полторы тысячи получил.
— Я могу завтра прийти, — вымолвил Олег Владимирович, все так же подобострастно старичку улыбаясь.
— Отдохни, тебе говорю. Не насилуй Музу. Придешь в четверг. Голова свежая…
— Ну тогда до свиданьица, Харитон Константинович.
— До свиданья, дорогой, до свиданья.
— Я пошел, Харитон Константинович.
— Иди, дорогой, иди. Придешь в четверг, поработаешь.
— Маргарите Васильевне привет.
— Обязательно, дорогой, обязательно.
Ушел.
А я, зачем пришел, забыл совершенно. От остолбенелости.
— Суетится, — как бы по-отечески, как бы проявляя к моему состоянию уважение, почти ласково пояснил мне Харитон Константинович. — Суетятся некоторые. А не надо суетиться, нет. Мы труд умеем ценить, никого еще не обидели. Одно только условие. Если вы сочините что-нибудь, то непременно со словом «Набоб». «Набоб» — это наша фирма. Я ее тут представляю, «Набоб». Я тут по рекламному направлению. Про «Набоб» надо. Слышали, наверное: торговый дом «Набоб»? Мы — фирма известная.
О «Набобе» я ничего не слышал.
— Ну и пусть, что не слышали. Вы идите, идите, подумайте. Вдруг в голову стих придет. Не стесняйтесь. Смелее.
И вот, удрученный услышанным, погрузился я в чтение. Мне было что почитать. Стенки кабинки и дверца сверху донизу были исписаны — не решаюсь это назвать стихотворениями, но чем-то к тому приближающимся — рифмованными изречениями о «Набобе». Был бы один почерк, — но в том-то и дело, что не один: то бисером, то покрупнее, то как курица лапой, то по-старошкольному, когда «Н» заглавное с флажком хвостиком, а «л» прописное с точечкой на носочке… — если был бы один почерк, если бы не было этого разнообразия, я решил бы, наверное, что все это придумал какой-то маньяк, запирающийся вечерами в кабинке. Но нет, по всему видно, тут поработали многие.
«„Набоб“! — читал я, — ты всех у нас богаче. Мне пожелай удачи». Или: «Нет „Набоба“ лучше в мире. В том уверен я в сортире». — «Помни до гроба заботу „Набоба“». — «Лучше золота всех проб наш известный всем „Набоб“».
Рекомендация, обведенная в рамку:
Широко использовалась ненормативная лексика.
Попадались рисунки.
— Какая гадость, — сказал я вслух.
Мне стало тоскливо.
Старичок глядел на меня вопросительно — я направлялся к выходу.
— Знаете, — сказал я, — только форменный жлоб согласится хвалить ваш дурацкий «Набоб».
«Жлоб» — «Набоб»… Я сам испугался, что получилось в жанре. Снова замешкался.
— Неплохо получилось, — отозвался Харитон Константинович, — а думали не получится.
Не успел я и глазом моргнуть (вот она, цена моего замешательства!..), как две двухсотрублевки очутились у меня в кулаке. Стремительность необыкновенная!.. Для того чтобы достать до меня, Харитону Константиновичу следовало перегнуться через стол, что и было им с успехом выполнено, — он лег, почти лег животом на клеенку, ну и далее — раз-два вытянутыми руками — мой кулак инстинктивно сжимается. Отпрянуть я не успел.
— Да что же это такое? — только и мог я произнести.
— Гонорар, — ответил старичок усталым голосом.
Он с трудом выпрямлял спину. Кряхтел.
Я еще сомневался.
— По-вашему, я должен взять это?
— По-нашему, вы уже взяли.
Он был прав.
— Не в службу, а в дружбу, — попросил Харитон Константинович, — будьте добры, напишите на стенке. Вот карандаш. Я потом зафиксирую в журнале, не сомневайтесь. Видите, поясница, — он тяжело вздохнул.
Никогда в жизни я еще не писал на стене в туалете. Я — на стене в туалете?! Это дико представить. И все же я взял карандаш, взял и пошел. А как же я мог поступить иначе? Но не из-за денег, нет, просто из вежливости, чтобы не обидеть участливого старичка, если подходить упрощенно… — но… с другой стороны, из-за денег тоже, конечно, — и, собственно, я не знаю, что тут скрывать: положение мое таково было, что не ощущать себя чем-то обязанным я никак, никак не мог, — не говорю уже о немощности Харитона Константиновича, о его, как тогда же и выяснилось, болезности, хворобе. Да ведь не психологический же этюд я пишу в самом деле! В том ли моя сверхзадача? То есть в данный момент — сейчас — на бумаге — не психологический же пишу в самом деле этюд! (А не тогда — на стене.) Но не скрою: тогда, возвращаясь в кабинку, спрашивал сам себя, еще кое в чем сомневаясь: а не уронил ли я, так сказать, достоинство? а не поступился ли принципами? а не изменил ли я своим убеждениям? И чувствовал, что чувствую, что нет. Не уронил, не поступился, не изменил — потому хотя бы, что дерзко и смело бросил им вызов своим сочинением — вызов их подобострастию, их самоуничижению, их рабскому преклонению перед каким-то паршивым «Набобом». Их готовности льстить — гадко и жалко. Нет, я был бунтарем. Я был нонконформистом.