Кроме того, становилось понятным одно обстоятельство, которое прежде смущало меня. Почему так мало писем? Если уж девушка хранит письма возлюбленного, она хранит их все. Почему она отобрала именно эти? Есть ли в них что-то особенное?
И я вспомнил, что в них ни разу не названо ее имя. Они начинаются по-разному, но всегда с какого-нибудь ласкового обращения.
В них была и еще одна деталь, которую я должен был заметить сразу, так как она буквально лезла в глаза.
– Какая же?
– А вот какая. Двадцать седьмого февраля мадемуазель Ник делали операцию. Одно из писем Майкла Сетона датировано вторым марта, и там нет ни слова о том, что он встревожен ее болезнью, что он вообще чем-то встревожен. Мне давно следовало понять, что письма были адресованы совершенно другому лицу.
Тогда я просмотрел список своих вопросов. Но на этот раз я рассмотрел их совсем с другой точки зрения.
И за очень немногими исключениями ответы оказались ясными и убедительными. Я ответил и еще на один вопрос, который возник у меня раньше. Зачем мадемуазель Ник купила себе черное платье? Ответ на него мог быть только один – она хотела быть одетой так же, как кузина, дабы красная шаль окончательно довершила их сходство. Такое объяснение правдоподобно и убедительно, а всякое другое – нет. Ибо никакая девушка не станет покупать себе траур, не убедившись в смерти возлюбленного. Это противоестественно.
После этого я поставил собственный спектакль. И случилось то, на что я рассчитывал! Ник Бакли с невероятной горячностью отрицала существование тайника. Она заявила, что в доме его нет. Но если бы тайник существовал – а у Эллен, по-моему, не было никаких причин его выдумывать, – Ник обязательно должна была знать о нем. К тому же почему она так горячилась? Не потому ли, что спрятала в тайнике револьвер с намерением кому-нибудь его подбросить и таким образом обвинить этого человека?
Я дал ей понять, что подозрение падает на мадам. Именно это и отвечало ее расчетам. Как я предвидел, она не удержалась от искушения добавить к остальным еще одно, решающее доказательство. К тому же так было безопаснее и для нее самой. Ведь Эллен в любой момент могла найти тайник и спрятанный в нем револьвер.
Мы все собрались в столовой. Мадемуазель Ник в гостиной одна, ждет своего выхода. Ей кажется, что наступила минута, когда она без всякого риска может взять револьвер из тайника и положить его в карман накидки, принадлежащей мадам. Но на этот раз она наконец просчиталась…
Фредерика вздрогнула.
– Нет, все-таки я не жалею, что дала ей часы, – сказала она.
– И правильно, мадам.
Она бросила на него быстрый взгляд.
– Вы и об этом знаете?
– А как же Эллен? – вмешался я. – Знала она о чем-нибудь или хотя бы догадывалась?
– Ни о чем. Мы с нею беседовали. Она решила остаться в тот вечер дома, так как, по ее собственным словам, почувствовала что-то неладное. По-видимому, Ник слишком усердно уговаривала ее пойти поглядеть фейерверк. Эллен догадывалась о неприязни, которую Ник питала к мадам. Эллен сама говорила мне, что она «нутром чуяла недоброе». Правда, она думала, что несчастье случится с мадам. Уж кому-кому, а ей-то отлично был известен нрав ее хозяйки, этой «шалой девчонки», как она выразилась.
– Ну что ж, – тихо сказала Фредерика. – Пусть будет так. Шалая девчонка. Такой она для нас и останется… во всяком случае, для меня.
Пуаро взял ее руку и бережно поднес к губам.
Чарлз Вайз резко выпрямился на стуле.
– Неприятная, крайне неприятная история, – заметил он вполголоса. – Придется, наверное, позаботиться о защитнике.
– Мне кажется, в этом не будет необходимости, – тихо ответил Пуаро. – Если, конечно, я не ошибся в своих предположениях.
Он неожиданно повернулся к Челленджеру.
– Ведь вы именно там прячете свой товар, в дамских часиках, верно?
– Я… я… – запинаясь, пробормотал моряк. Он совершенно растерялся.
– Только не старайтесь меня одурачить, разыгрывая рубаху-парня. Если вы провели Гастингса, то со мной это вам не удастся. Между прочим, это дело – я имею в виду торговлю наркотиками, – оно действительно оказалось прибыльным для вас и вашего дядюшки с Гарли-стрит?
– Мсье Пуаро! – Челленджер встал.
Мой друг безмятежно взирал на него снизу вверх.
– Ведь вы и есть тот услужливый «приятель». Отрицайте это, если вам угодно. Но вот вам мой совет: если вы не хотите иметь дело с полицией, вам лучше исчезнуть.
И, к моему глубочайшему изумлению, Челленджер так и сделал. Его как ветром сдуло. Разинув рот, я глядел ему вслед.
Пуаро рассмеялся:
– Я говорил вам, мой друг. Ваш инстинкт всегда вас подводит. Просто удивительно.
– Так кокаин… его прятали в часах?.. – начал я.
– Конечно же. Поэтому-то мадемуазель Ник и удалось так легко пронести его в больницу. А так как свой запас она израсходовала на конфеты, то она попросила у мадам ее часики с нетронутой порцией.
– Вы хотите сказать, что она не может без него обойтись?
– Нет, нет, она не наркоманка. Так, иногда, забавы ради. Однако на этот раз у нее была другая цель. На этот раз доза будет вполне достаточной.
У меня перехватило дыхание.
– Неужели?..
– Да, для нее это лучший выход. Лучше уж это, чем веревка палача. Но т-с-с! Не надо говорить об этом при мсье Вайзе, ибо для него законность и порядок превыше всего. Формально я ничего не знаю. Я могу только догадываться, что там находится, в этих часиках.
– Ваши догадки всегда правильны, мсье Пуаро, – сказала Фредерика.
– Мне пора, – проговорил Чарлз Вайз и вышел. На лице его застыло выражение холодного неодобрения.
Пуаро взглянул на Фредерику, потом на Лазаруса.
– Значит, вы собираетесь пожениться, э?
– И как можно скорее.
– Поверьте мне, мсье Пуаро, – заговорила Фредерика, – я вовсе не такая кокаинистка, как вы считаете. Я уже свела свою порцию до крошечной дозы. А сейчас, когда меня ждет счастье, я смогу, наверное, и вовсе обойтись без часов.
– Надеюсь, что вы будете счастливы, мадам, – мягко сказал Пуаро. – Вам пришлось многое пережить. Но, несмотря ни на что, вы добры и отзывчивы.
– Я постараюсь, чтобы Фредерике было хорошо, – сказал Лазарус. – Дела у меня далеко не блестящи, но я надеюсь выкарабкаться. А нет – Фредерика согласна и на бедность… вдвоем со мной.
Фредерика улыбнулась и кивнула.
– Однако уже поздно, – сказал Пуаро, взглянув на часы.
Мы встали.
– Странный вечер провели мы с вами в этом странном доме, – продолжал Пуаро. – Эллен была права, когда назвала его «недобрый дом».
Он посмотрел на портрет старого сэра Николаса. Потом вдруг взял Лазаруса за руку и отвел в сторону.
– Прошу прощения, – сказал он. – Из всех моих вопросов один все же остался без ответа. Скажите, почему вы предложили за картину пятьдесят фунтов? Я был бы очень рад это узнать, потому что, понимаете… приятно, когда выяснено все до конца.
Некоторое время Лазарус смотрел на моего друга, сохраняя бесстрастное выражение на лице. Потом улыбнулся.
– Видите ли, мсье Пуаро, – сказал он. – Я делец.
– Именно так.
– Картина стоит двадцать фунтов, и ни пенни больше. Я знал, что, если предложу Ник пятьдесят, она тут же заподозрит, что я даю ей слишком мало, и позовет оценщика. Тот, конечно, скажет, что я предложил намного больше, чем она стоит. В следующий раз, когда я снова предложу ей продать мне какую-нибудь картину, она уже не станет меня проверять.
– Ну и?..
– Картина, которая висит на противоположной стене, стоит не меньше пяти тысяч фунтов, – сухо ответил Лазарус.
– О! – Пуаро с облегчением вздохнул. – Ну теперь я знаю все, – сказал он радостно.
Случай с женщиной средних лет
Четырежды вне себя хрюкнув, издав возмущенный возглас: «Нет человеку покоя!» – и услышав наконец стук захлопнувшейся двери, мистер Пакингтон отбыл на лондонский поезд в восемь сорок пять утра. Миссис Пакингтон осталась одна за столом. Ее лицо пылало, губы дрожали: она не разрыдалась только потому, что в последний момент горестное чувство сменилось в ее душе гневом.