— Я живу в постоянном беспорядке, — сказал Гедрик вызывающе, — и мне нравится.
— Это видно по вам.
— Мой коттедж на Ивице обставлен просто и скромно: три тарелки, две чашки с блюдцами, кровать, стол да пара стульев. Везде пыль, мазки краски и куски камня. Я ведь, кроме живописи, занимаюсь скульптурой. И никому не разрешаю притрагиваться ни к одной из вещей. Я не подпускаю ни одной женщины к моему жилью.
— Ни в каком качестве?
— А что вы имеете в виду?
— Я просто подумала, что человека с такими артистическими наклонностями интересует еще и личная жизнь.
— Моя личная жизнь, как вы ее называете, — мое личное дело, — сказал Гедрик с чувством собственного достоинства. — Единственно, чего я не хочу, — иметь женщину в качестве связывающего меня, мешающего и хозяйничающего лица.
— До чего мне хотелось бы напасть на ваш коттедж, — сказала Люси. — Это был бы вам вызов.
— Вам не представится такой возможности.
— Думаю, что нет.
Несколько кирпичей вывалилось из стены свинарника. Гедрик повернулся и взглянул внутрь: там все заросло крапивой.
— Милая старушка Мадж, — сказал он. — Я ее хорошо помню. Свинья, больше всего внушавшая любовь и расположение, и к тому же такая плодовитая. Мне помнится, ей было семнадцать лет, когда она последний раз принесла приплод. Мы обычно приходили сюда к вечеру, в хорошую погоду, и чесали спину Мадж палкой. Ей очень нравилось.
— А почему хозяйство пришло в упадок? Это ведь не только из-за войны?
— Вам и здесь, вероятно, хотелось бы навести порядок? До чего же у вас неспокойный характер. Теперь я отлично понимаю, почему именно вы нашли труп! Вы не могли даже грекороманский саркофаг оставить в покое. — Он помолчал, а потом заговорил снова. — Нет, не только из-за войны. Это из-за отца. Кстати, что вы о нем думаете?
— У меня нет достаточного времени для раздумий.
— Не уклоняйтесь от ответа. Он жадный, как черт. И, по-моему, еще чуточку сумасшедший. Естественно, он всех нас ненавидит. Может быть, кроме Эммы. И все из-за завещания деда.
Люси вопросительно взглянула на него.
— Мой дед умел делать деньги. Он занимался производством хрустящих хлебцев, рассыпчатого печенья и всяких других деликатесов к чаю. А потом, как человек дальновидный, быстро переключился на производство сыров и сандвичей с анчоусами, икрой, в общем, всего, что теперь с таким успехом и в огромных количествах подают на коктейлях. Дед хотел передать свое дело сыну, но мой отец заявил, что он выше всяких хрустящих хлебцев, и отправился в путешествие по Италии, на Балканы, в Грецию и стал подвизаться в искусстве. Мой дед пришел в ярость. Он решил, что отец совершенно неделовой человек и небольшой знаток искусства. Кстати, в обоих случаях он оказался прав. Так вот, он завещал весь свой капитал внукам. Отцу оставил пожизненно доходы с капитала, но собственно капитал отец тронуть не может. И знаете, что сделал отец? Он перестал тратить деньги. Приехал сюда, поселился в этом доме и начал копить. Я бы сказал, что к настоящему времени он собрал почти столько же, сколько оставил дед. Но за все время никто из нас: ни Гарольд, ни я, ни Альфред, ни Эмма не получили ни пенса из денег деда. Я совершенно нищий художник. Гарольд занялся бизнесом и теперь известный человек в Сити: он унаследовал хватку деда делать деньги, хоть я слышал, что и он недавно залез в долги. Альфред? Ну, Альфред известен в тесном кругу семьи как Альфред-неудачник.
— Почему?
— Как много вы хотите знать! Альфред всегда выглядел в семье белой вороной. Правда, он еще не побывал в тюрьме, но был близок к ней. Во время войны он работал в министерстве снабжения, но внезапно ушел оттуда при загадочных обстоятельствах. А после там произошли неприятности с консервированными фруктами и из-за куриных яиц. Ничего серьезного. Несколько сомнительных сделок.
— А прилично ли рассказывать такое о брате незнакомому человеку?
— А почему нет? Вы что, полицейский агент?
— Возможно.
— Не думаю. Вы уже здесь работали, когда полиция заинтересовалась нами. Я бы сказал…
Он не договорил, потому что через дверь, ведущую в сад, вошла Эмма.
— Привет, Эм! Похоже, ты чем-то очень взволнована.
— Да. И я хочу поговорить с тобой, Гедрик.
— Я должна вернуться в дом, — тактично сказала Люси.
— Не уходите, — попросил Гедрик. — Это убийство практически превратило вас в одного из членов нашей семьи.
— Мне нужно еще многое сделать, — ответила Люси. — Я вышла сюда нарвать петрушки.
И она направилась в садик около кухни. Гедрик проводил ее взглядом.
— Красивая девушка, — сказал он. — Кто она на самом деле?
— О, она довольно известна, — сказала Эмма.
— Люси избрала своей специальностью домашние дела. Но оставь пока Люси в покое, Гедрик, я очень взволнована. Ясно, что полиция считает убитую женщину иностранкой и, возможно, француженкой. Гедрик, ты не думаешь, что это Мартина?
Какое-то время Гедрик смотрел на нее, будто ничего не понимая.
— Мартина? Но кто она, черт возьми? А, ты имеешь в виду Мартину?..
— Да. Ты не думаешь, что…
— Но какого дьявола это должна быть Мартина?
— То, что она прислала телеграмму, кажется очень странным, если подумать как следует. И приблизительно в то самое время… Не думаешь ли ты, что она, в конце концов, приехала сюда и…
— Ерунда! Зачем нужно Мартине приезжать сюда и сразу же отправляться в Длинный сарай? Для чего? Мне это кажется совершенно неправдоподобным.
— Значит, ты не думаешь, что мне нужно было бы рассказать это инспектору Бэйкену? Или тому, другому?
— Что рассказать?
— Ну, о Мартине. О ее письме.
— Знаешь, не усложняй дело. Ты внесешь в него массу неуместной чепухи, не имеющей отношения к убийству. Между прочим, я никогда не был уверен в этом письме от Мартины.
— А я была.
— Дружище, ты всегда верила всяким небылицам. Мой тебе совет — сиди тихо и держи язык за зубами. Дело полиции опознавать их драгоценный труп. Я уверен, что и Гарольд скажет тебе то же самое.
— О, да. Гарольд, конечно, скажет то же самое. И Альфред тоже. Но я волнуюсь, Гедрик. Я действительно волнуюсь. И не знаю, что я должна предпринять.
— Ничего, — повторил Гедрик. — Помалкивай. И никогда не лезь на рожон, — вот мой принцип.
Эмма Крекенторп вздохнула. Она медленно пошла обратно к дому, на душе у нее было неспокойно. Как только она подошла к дверям, из дома вышел доктор Куимпер, он уже начал открывать дверцу своей старенькой машины, но, увидев Эмму, остановился, минуту помедлил и пошел навстречу Эмме. Она машинально улыбнулась ему. Доктор Куимпер всегда быстро угадывал настроения.
— Что-нибудь стряслось?
Эмма уже привыкла полагаться на доброту и участие доктора. Он становился другом всех, с кем имел дело. И не только как лечащий врач. Ее не обманывала его наигранная бесцеремонность, она знала, что за ней скрывается доброта.
— Я волнуюсь, это правда, — призналась она.
— Ну, расскажите мне, что стряслось? Если не хотите, не надо.
— Я бы хотела рассказать. Кое-что вы уже знаете. Самое главное, я не знаю, как поступить.
— Я считаю, что вы здесь наиболее здравомыслящий человек. Так в чем же дело?
— Вы помните, я вам рассказывала о своем брате, убитом на войне?
— Он женился или хотел жениться на француженке? Вы это хотите сказать?
— Да. Почти вслед за тем, как я получила от него такое письмо, его убили. Мы никогда ничего не слышали о ней. Единственно, что нам стало известно, ее имя. Мы всегда думали, что она напишет нам или объявится, но этого не случилось. Мы ничего о ней не знали до последнего времени, И вот месяц тому назад, как раз перед Рождеством…
— Я помню. Вы получили письмо. Кажется, так?
— Да. Она писала, что находится в Англии и что хочет приехать к нам. Мы уже обо всем договорились, но потом вдруг в самую последнюю минуту она прислала телеграмму, что ей неожиданно понадобилось вернуться во Францию.
— Ну и что?
— Полиция считает убитую женщину француженкой.