ГОЛИЦИН. Это, видимо, называется, стрелять поднятую другим дичь.
ДИЛЛЕНБУРГ. Не знаю, как это называется на вашем языке. Кто вы по профессии?
ГОЛИЦИН. Шофер.
Пауза.
ДИЛЛЕНБУРГ. Только не отказывайтесь сразу. Не играйте в непосредственность. Вам не двадцать лет. Подумайте, прежде, чем отказаться. Хотите ездить в ФРГ, во Францию?
ГОЛИЦИН. Кто не хочет? Все хотят.
ДИЛЛЕНБУРГ. Я помогу вам устроиться на международные перевозки.
ГОЛИЦИН. Спасибо. Это интересно.
ДИЛЛЕНБУРГ. Не иронизируйте. В вашем возрасте уже выбираешь что-то одно. Вы не можете жить в одном месте. Это тот же наркотик — перемена мест. Соглашайтесь.
ГОЛИЦИН. Действительно, это интересно.
ДИЛЛЕНБУРГ. На честное слово вы, конечно, не поверите.
ГОЛИЦИН. Почему? Вам — поверю.
ДИЛЛЕНБУРГ. Что ж, тем лучше. Я почему-то думал, что в таких людях, как вы, враждебность становится принципом и условием самоуважения. Я рад, что вы не держите зла.
ГОЛИЦИН. И вы не держите.
ДИЛЛЕНБУРГ. Что она для вас? Ну, влюбленность, встреча, подарок судьбы. Вожделение, в конце концов. Ведь ситуация как раз подстегивает вожделение. Загляните в себя, отбросьте то, что я назвал, и вы убедитесь, что это не любовь. Не то единственное, ради чего только и стоит жертвовать, терпеть лишения, даже умирать. Это для меня она — все. Без остатка.
ГОЛИЦИН. Я понимаю, Юрий Ильич. Я все это понимаю, хотя и думаю, что вы упрощаете меня. Но ведь она не хочет оставаться с вами, вот что.
ДИЛЛЕНБУРГ. Нет. Не может быть.
ГОЛИЦИН. Снова вы заклинились на этом.
ДИЛЛЕНБУРГ. Я все это предчувствовал… Я все это знал… Я знал, что будет какой-то срыв… Разве дело в моей жене и дочери? Я давно там не живу: юридические и материальные связи. Хотя… мне жалко жену, она страдает, и я не могу перерезать отношения… Это очень больно… Не в этом дело. Я слишком много ей даю. Я даю всего себя, без игры, без какой-то позы… Может быть, это слишком много, слишком тяжело для нее… Она просто надорвалась…
ГОЛИЦИН. Мне это… неприятно слушать.
ДИЛЛЕНБУРГ. Ну, хорошо. Тогда посоветуйте что-нибудь. Я никогда не был в такой растерянности!
ГОЛИЦИН. Не ставьте меня в дикое положение.
ДИЛЛЕНБУРГ. Пока у меня есть хоть… крошечная надежда, я буду ждать. Я буду спать у ее дверей! Да что я только не сделаю ради нее!
ГОЛИЦИН. Вы разбудите ее.
Дилленбург молча, жадно смотрит на Тарасову.
ДИЛЛЕНБУРГ. Аля…
ГОЛИЦИН. Уезжайте, Юрий Ильич. Она очень боится вас. Очень.
ДИЛЛЕНБУРГ. Может быть, ей отдохнуть? Месяц, два? На юге? Она соскучится, я знаю!
ГОЛИЦИН. Уезжайте, прошу вас. Она проснется, и будет хуже. Слышите?
ДИЛЛЕНБУРГ. Хорошо. (Глубоко вздыхает, давит слезы.) Поеду. Только куда? Некуда… от нее…
Встает, уходит.
Пауза.
ГОЛИЦИН. Знаешь что, Павел Петрович?.. Не надо этого делать… Грех… Уходить надо…
Слабый звук машины. Тарасова вздрагивает, просыпается.
ТАРАСОВА (хрипло). Слышишь?
ГОЛИЦИН. Да, это грузовая.
ТАРАСОВА. Да? (Пауза.) Ты что читал?
ГОЛИЦИН. Что?
ТАРАСОВА. Ты стихи читал… А я уснула… Давно так хорошо не просыпалась… Просыпаюсь — и ты… Поцелуй… в губы…
Целуются.
ТАРАСОВА. Сгорели дрова?
ГОЛИЦИН. Сгорели.
ТАРАСОВА. Ты не вставай, не надо. Не замерзнем.
ГОЛИЦИН. Галя…
ТАРАСОВА. Что?
ГОЛИЦИН. Да нет, ничего…
ТАРАСОВА. Когда ты ночью смотришь в небо, тебе не кажется, что оно раздвигается?
ГОЛИЦИН. Да.
ТАРАСОВА. И мне… А как ты смешно вскочил и сказал: Голицин, мадам! Откуда у тебя такая фамилия?
ГОЛИЦИН. От отца.
Тарасова смеется. Затем садится, сладко зевает.
ТАРАСОВА. И все-таки не жарко.
ГОЛИЦИН встает, снова стругает лучину, растапливает печь.
ТАРАСОВА. Ничего не случилось?
ГОЛИЦИН. А?.. Нет…