БАБКА. Эх, сынок, мало тебе счастья выпало. Бери его, бери, хоть урывочком, хоть с полынью да водочкой пополам.
ОТЕЦ. Мама!
БАБКА. Что, сынок?
ОТЕЦ. Жить-то как хорошо, мама!..
ДОЧЬ. Притвора! Притвора! Бабушка! (Бросается к Бабке.) Расскажи мне про войну!
БАБКА (гладит по голове, ласково). Что ж тут рассказывать? Я уж тебе все рассказала.
ДОЧЬ. Расскажи, как вас сожгли.
БАБКА (певуче). Ну, слушай… И пришли они тогда к нам. Понаехали на машинах, на мотоциклах, с собаками, гавкают по всей деревне. Партизан искали. Стали всех из домов выгонять. Шнель, шнель! И — та-та-та! Та-та-та! — из автоматов. А мы с сестрой в подвале схоронились. Дом-то наш как раз на отшибе стоял. Сидим, дрожим, зубы стучат. Слышим, погнали всех. Стариков, баб, детишек, собрали, значит, повели… Ну, завели в амбар, да двери закрыли, да и подожгли. А кто выскочить хотел, тех из автоматов… Это уж мы потом увидали, что сожгли их в амбаре. А в подвале-то мы тогда только вой слыхали. И такой, я тебе скажу, это был вой, словно из-под земли, словно из ада. Как мы вой-то тот услыхали, так и повалились замертво и два дня, чай, и пролежали. А уж когда вылезли, в деревне — ни души, ни немцев, ни наших. Одно пепелище. Так мы уж было думали: конец света. Одни мы и остались на всем белом свете мыкаться…
ДОЧЬ. Бабушка, а чего мать отца не любит?
БАБКА. Как не любить? Любит она, любит… Вот что, ложись-ка спать, а завтра по ягоды возьму…
ОТЕЦ. Я никому не верил. Злые языки, что собаки, лают почем зря, лишь бы облаять. Но однажды Оля забыла на столе письмо…
Подходит к Матери, кладет перед ней конверт.
МАТЬ (узнала письмо, задохнулась). Шпионишь?
ОТЕЦ. Ты забыла его на столе. (Уходит.)
ДОЧЬ. Родители думают, что дети слепы и ничего не видят, а если и видят, то ничего не понимают. Я видела все и все понимала.
ОТЕЦ (он пьян и весел, подходит к Матери, ставит на стол бутылку). А?.. Олюшка! (Декламирует.)
А?.. А-а-а… То-то! Арап!.. Кружки на стол, Олюшка, слышь?
МАТЬ (отстраняясь). Уйди. Ты пьян.
ОТЕЦ (радостно). Ну да, пьян. И Дантеса застрелил! А ты — как жена поэта… должна меня ублажать, вот! А ну давай, сымай сапоги!
МАТЬ. Вот еще навязался на мою голову, пьяница непутевый. Холеры на тебя нет!
ОТЕЦ. Но-но! Ты на меня не ругайся. Ты на полюбовников своих ругайся.
МАТЬ. Что? Полюбовников? Полюбовниками коришь? Черт ты безрукий! Погубитель ты мой постылый! Душегуб проклятый! Чтоб тебе!..
ОТЕЦ (внезапно рассвирепев). Молчи! Шлюха! Не подходи! (Хватает табурет.) Убью!
МАТЬ. Грозишься? Ну убей! Убей ты меня, убей! (Плачет.) Господи Боже мой, да убей же ты меня! Зачем я живу на свете, мучаюсь, такая несчастная! Не люблю ведь я тебя, голубчик ты мой, не люблю, никогда не любила! Пожалела я тебя на свою голову разнесчастную! Другого я люблю. Боже мой, что же мне делать! Ох тошно мне, горько мне, постыло мне все, свет Божий постыл!..
ОТЕЦ (испуганно, дрожит). Ну, не надо, не надо… Голубушка моя, не надо… не надо…
Мать постепенно перестает всхлипывать и затихает. Отец долго еще гладит ее по голове и шепчет, едва слышно: «не надо… не надо».
БАБКА. Дети думают, что матери слепы и ничего не видят. Я все видела и сердце у меня болело.
ОТЕЦ. Я до войны художником хотел стать. Учиться мечтал в Москве. Очень я красоту любил. А после войны, после смертей, да пожаров, полюбил еще больше. Руку отняли, ничего, наловчился левой. В Москву, понятно уж, не поехал. А так, дома, для себя, люблю рисовать зверье всякое, птичек там разных, собак, забавные они. И столько у меня накопилось рисунков этих, что мать собрала их как-то все… да и на базар, в город, захотела продать… Да только никто не купил, обратно все привезла. (Смеется.) Видно, добро такое никому не надо. (Закашлялся.) Так я потом ребятишкам их нашим раздал, пусть забавляются. Все равно дома одно беспокойство от них, да и Оля недовольна, мусор, говорит, выброшу на помойку, грозится. Не выбросит, конечно… а только пусть лучше ребятишкам.
Пауза.
(Серьезно). Мама!
БАБКА. Что, сынок?