ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Цыц! (бьет по столу рукой). Молчать!.. Все!.. Достал!.. Сил нету!.. (Пытается взять себя в руки.) Сколько же можно повторять, в конце концов?.. Раз сказал, два сказал, три… не понимает по-человечески!.. Видит же, не нравится… ну, не нравится… нет — свое!.. (Помолчал. Отдышался.) Bad to me. (Пауза). Прости, не сдержался. (Пауза.) Первый раз за все эти годы…
Молчат.
ПОЛУКИКИН. Джон… а ты ведь в юности драчуном был?
ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Не помню.
ПОЛУКИКИН. Был, был. Я читал.
ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Не знаю.
ПОЛУКИКИН. Как ты тому все ребра переломал… А? На своем дне рождении! Еще в Ливерпуле…
ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Мне двадцать лет было. Мальчишка. Пацан.
ПОЛУКИКИН. Двадцать один. Он в суд подавал.
ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Мне не приятно вспоминать об этом, Петрович.
ПОЛУКИКИН. Больше не буду.
ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Молчи.
Молчат.
Помолчав, Федор Кузьмич начинает петь «Степь да степь кругом…»
Полукикин подхватывает. Поют самозабвенно.
ПОЛУКИКИН. Столько достойных, Джон!.. Да среди моих друзей даже… Моей, Джон, молодости друзей… А ты и не знаешь… Вон, твой музей открыть хочет… у нас, в России… здесь. Он даже в Англию к вам ездил, чтобы на твой дом посмотреть… Кирпич привез… Украли потом…
ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Кто украл?.. Какой кирпич?..
ПОЛУКИКИН. От твоего дома кирпич, вот какой! Он из Англии привез, а у него украли потом!..
ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Знать не знаю никаких кирпичей и знать не желаю.
ПОЛУКИКИН. А другой писателем стал, романы пишет, мемуары о нашей рок-юности… Меня однажды упомянул… А тебя-то! — на каждой странице!.. Ну не на каждой, конечно, но… ты, Джон, знаешь, кто ты?..
ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Не джонь!
ПОЛУКИКИН. Если б он тебя живым увидел… как я… Джон, я даже представить себе не могу!
ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Я книг не читаю, Петрович. Я ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. О душе подумай, Петрович. Не о том думаешь.
ПОЛУКИКИН. Почему же ты именно мне раскрылся, Федор Кузьмич?.. когда столько достойных вокруг? А я? Кто я? Один из толпы — и только. Ну разве что ближе других к яме подошел. К самому краю. И — навернулся.
ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Много званых, мало избранных. Знаешь, кто сказал?
ПОЛУКИКИН. Догадываюсь.
ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. И не воздвигайте мне храма! Так всем и передай, скажи, что мое последнее слово. Скажи, что я приснился тебе. Тебе — поверят.
ПОЛУКИКИН. Джон, не поверят.
ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Должны поверить, Петрович.
Встает.
Спасибо тебе за приют. Мне дальше пора.
ПОЛУКИКИН. Не уходи, Джон. Останься. Живи здесь. Я тебя пропишу.
Джон Леннон смеется.
Ты не думай, что сын против. Он против. Но это моя квартира. Что хочу, то и делаю.
ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Славный ты человек, Петрович. Люб ты мне. Не поминай лихом.
ПОЛУКИКИН. А если и против — ну и что?.. я тебя могу вместо себя прописать… А сам выпишусь. Какая ему разница, я или не я?! Ему лишь бы один был прописан… Пойду по свету, Джон. Вместо тебя! А ты здесь оставайся.
ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Вместо меня никак не получится. Нет, Петрович, каждому свой удел. Твое место здесь.
ПОЛУКИКИН. Джон, скажи, я — странноприимец, да? Я — пристанодержатель? Я — ваш? Я ведь с вами, да?.. Ведь если есть бегуны, или как вас там… должны же и эти быть… пристанодержатели, да, Джон? Ну, хочешь я паспорт выброшу?
Джон Леннон качает головой.
Хочешь, Федор Кузьмич, я от имени своего отрекусь, от прошлого отрекусь — от всего своего? Буду Гордеем Матвеичем… Нет! Диком Джеймсом! Ты только скажи!
Джон Леннон качает головой.
Хочешь, Джон, от тебя отрекусь?
Пауза.
Скажешь — отрекусь! Честное слово!..
ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Вот когда ляжешь, да так, что ни одна живая душа знать не будет, где костьми лег, кроме волка серого, ворона чернокрылого да гада овражного, вот тогда и решишь про себя, был ли ты наш или не был, — при прочих немаловажных условиях, о которых я не в праве тебе сейчас говорить в силу эзотеричности исповедуемого мною учения.
Звонок в дверь.
ПОЛУКИКИН. Джон, это Валя Мороз, радиожурналист, она у меня интервью не добрала, сын помешал.
ФЕДЕР КУЗЬМИЧ. Не успел — опять в кладовку придется. (Прячется в кладовку.)