В ответ на вопрос, что она делает в котельной, Джозефина сказала: она, мол, расследует.
Я не понял, что можно расследовать на пыльном, затянутом паутиной чердаке среди грязных котлов. Но ведь это помещение могло служить прекрасным тайником! Вероятно, Джозефина что-то прятала здесь — то, что ей нельзя было держать при себе. А если так, то найти это не составит особого труда.
На поиски у меня ушло всего минуты три. За самой большой котел, доносившееся из глубины которого шипение вносило дополнительную злобную ноту в мрачную атмосферу чердака, была заткнута пачка писем, обернутых куском коричневой упаковочной бумаги.
Я прочитал первое письмо.
«О, Лоуренс…
Мой дорогой, моя любовь… Как прекрасно вчера вечером ты прочитал стихотворение! Я знала, оно предназначалось мне, хоть ты и не смотрел на меня в это время!
„Вы хорошо декламируете“, — сказал Аристид, и он не знал, что оба мы чувствовали при этом. Дорогой мой, я знаю, скоро все устроится, и мы будем радоваться тому, что он никогда ничего не узнал и умер счастливым. Аристид всегда был очень добр ко мне, и я не хочу, чтобы он страдал. Но я действительно не понимаю, какую радость можно находить в жизни, когда тебе уже за восемьдесят. Я бы не хотела жить так долго! Скоро мы будем вместе — навсегда. И как же прекрасно будет то время, когда я смогу сказать тебе: „Мой милый, милый муж…“ Возлюбленный мой! Мы созданы друг для друга! Я люблю, люблю, люблю тебя — и не вижу конца нашему чувству! Я…»
Там было еще много чего понаписано, но у меня пропало желание продолжать чтение.
Я мрачно спустился вниз и сунул сверток Тавернеру.
Тавернер прочитал несколько абзацев, присвистнул и бегло просмотрел еще несколько писем.
Потом посмотрел на меня с видом довольного кота, отведавшего жирных сливок.
— Ну что ж, — нежно пропел он. — Эта улика выводит прямиком на миссис Бренду Леонидис. И мистера Лоуренса Брауна. Значит, это все-таки они…
Глава 19
Впоследствии мне даже самому казалось странным, насколько внезапно и бесповоротно вся моя жалость и сочувствие к Бренде Леонидис исчезли с обнаружением ее писем к Лоуренсу Брауну. Было ли уязвлено мое самолюбие сознанием того, что эта женщина любила Лоуренса Брауна слепой слащавой любовью и расчетливо и бесстыдно лгала мне? Не знаю, я не психолог. Предпочитаю считать — конец моей жалости к Бренде положила мысль о маленькой девочке Джозефине, хладнокровно убранной преступниками с пути в целях сохранения.
— Безусловно, ловушку устроил Браун, — сказал Тавернер. — И это объясняет один момент, показавшийся мне загадочным.
— В смысле?
— Да как-то все это было страшно глупо обставлено. Суди сам: ребенок заполучил эти письма — письма совершенно убийственного содержания! Первое логическое движение — попытаться вернуть их (в конце концов, бездоказательные разговоры о любовных письмах можно счесть детскими фантазиями). Но вернуть их невозможно, так как неизвестно, где они спрятаны. Значит остается единственное — заставить ребенка молчать. Человек же, совершивший одно убийство, не остановится перед вторым. Все знали, что девочка любит кататься на двери старой прачечной, расположенной в пустынном заднем дворе. Идеальным вариантом, конечно, было бы подкараулить Джозефину за дверью и разобраться с опасной свидетельницей с помощью кочерги, железного прута или резинового шланга (которые находятся тут же в домике, прямо под рукой). Зачем возиться с дурацким мраморным львом, устанавливая его на верхней кромке двери, если существует большая вероятность, что он в девочку не попадет или попадет, но не убьет (как оно и получилось)? Я спрашиваю: Зачем?
— Ну и каков же ответ?
— Первое, что пришло мне в голову, — это мысль об организации алиби. То есть каким образом кто-то обеспечивает себе железное алиби во время покушения на Джозефину. Но эта версия не работает: во-первых, ни у кого из домашних никакого алиби все равно нет, и, во-вторых, обнаруживший тело девочки обязательно нашел бы и кусок мрамора поблизости — и весь modus operandi все равно стал бы ясным. Конечно, если бы преступник убрал кусок мрамора до того, как ребенок был обнаружен, картина покушения осталась бы непонятной. Но в целом вся эта история кажется лишенной смысла.
Инспектор развел руками.
— И чем же вы все это объясните?
— Особенностью характера Лоуренса Брауна. Индивидуальной идиосинкразией. Молодой человек совершенно не переносит насилия — он не может заставить себя совершить над кем-то акт насилия. Он просто физически не мог стать за дверью и раскроить ребенку череп. Но мог устроить ловушку и убежать прочь, чтобы только ничего не видеть.
— Да, понимаю, — медленно проговорил я. — И эзерин в пузырьке из-под инсулина — из той же оперы?
— Точно.
— Вы полагаете, он действовал без ведома Бренды?
— Это объясняло бы, почему она не выбросила использованный пузырек. Конечно, они могли действовать сообща… Или даже Бренда могла сама придумать и организовать номер с отравлением… Милая безболезненная смерть для старого мужа. Но я уверен, ловушку для Джозефины устраивала не она. Женщины никогда не возлагают надежд на подобные трюки — и в этом они правы. Я лично считаю — идея с эзерином возникла в голове Бренды и, возникнув, полностью подчинила женщину себе. Вообще-то Бренда относится к тому типу людей, которые умудряются не скомпрометировать себя нив каких ситуациях, всегда выходят сухими из воды — и продолжают жить со спокойной совестью.
Он помолчал и продолжал:
— Эти письма существенно проясняют дело. Если девочка оправится, можно будет считать, что все устроилось самым лучшим образом. — Тавернер искоса взглянул на меня:
— Ну, и каково же чувствовать себя помолвленным с миллионом фунтов стерлингов?
Я недоуменно заморгал. В тревогах и волнениях последних нескольких часов я совершенно забыл про завещание старого Леонидиса.
— София еще ничего не знает, — сказал я. — Вы хотите, чтобы я поставил ее в известность?
— Насколько я понял, Гэйтскилл собирается объявить печальные (или радостные) новости после завтрашнего дознания. — Тавернер задумчиво посмотрел на меня: — Интересно, как отреагирует на это семья?
Глава 20
С дознанием дела обстояли так, как я и предсказывал. То есть по просьбе полиции оно было отложено.
Все мы находились в приподнятом настроении: накануне оказалось значительно менее серьезным, чем предполагалось сначала, и что можно надеяться на скорое выздоровление девочки.
— Правда, пока, — сказал доктор Грей, — навещать ее нельзя никому, даже матери.
— И в первую очередь матери, — шепнула мне София. — Я ясно дала это понять доктору Грею. Да он и сам прекрасно знает маму.
Должно быть, на моем лице изобразилось сомнение, потому что София резко спросила:
— Ты чем-то недоволен?
— Ну как… Все-таки мать…
— Меня трогают твои старомодные представления о жизни, Чарлз. Но ты просто плохо знаешь маму. Милое создание совершенно не в силах вести себя в соответствии с ситуацией: она обязательно разыгрывает грандиозную драматическую сцену у постели больного ребенка. А драматические сцены — не самое лучшее лекарство для человека, лежащего с пробитой головой.
— Ты успеваешь подумать обо всем, моя милая, не так ли?
— Что ж, кто-то должен думать обо всем теперь, когда дедушка умер.
Я задумчиво посмотрел на Софию. Было ясно — проницательность старого Аристида не подвела его и здесь. Груз ответственности за семью уже лежал на хрупких плечах Софии.
После процедуры дознания Гэйтскилл приехал с ними в Суинли-Дин. Когда вся семья собралась в гостиной Магды, поверенный откашлялся и торжественно произнес:
— Считаю себя обязанным сделать следующее объявление.
Я испытывал приятное ощущение человека, посвященного в таинство — ведь содержание объявления я знал заранее, — и приготовился внимательно следить за реакцией каждого члена семьи.
Гэйтскилл был краток и сух и внешне ничем не обнаружил своей обиды и раздражения. Сначала он зачитал письмо Аристида Леонидиса, затем — текст завещания.