Эмигранты селились в Зимнем.
А России сердце само –
билось в городе с дальним именем
Лонжюмо.
3
Этот – в гольф. Тот повержен бриджем.
Царь просаживал в «дурачки»…
…Под распарившимся Парижем
Ленин
режется
в городки!
Раз! – распахнута рубашка,
раз! – прищуривался глаз,
раз! – и чурки вверх тормашками –
рраз!
Рас-печатывались «письма»,
раз-летясь до облаков, –
только вздрагивали бисмарки
от подобных городков!
Раз! – по тюрьмам, по двуглавым
ого-го! –
Революция играла
озорно и широко!
Раз! – врезалась бита белая,
как авроровский фугас –
так что вдребезги империи,
церкви, будущие берии –
раз!
Ну играл! Таких оттягивал
«паровозов»! Так играл,
что шарахались рейхстаги
в 45-м наповал!
Раз!..
…А где-то в начале века
человек, сощуривши веки,
«Не играл давно», – говорит.
И лицо у него горит.
4
В этой кухоньке скромны тумбочки,
и, как крылышки у стрекоз,
брезжит воздух над узкой улочкой
Мари-Роз,
было утро, теперь смеркается,
и совсем из других миров
слышен колокол доминиканский,
Мари-Роз,
прислоняюсь к прохладной раме,
будто голову мне нажгло,
жизнь вечернюю озираю
через ленточное стекло,
и мне мнится – он где-то спереди,
меж торговок, машин, корзин,
на прозрачном велосипедике
проскользил,
или в том кабачке хохочет,
аплодируя шансонье?
или вспомнил в метро грохочущем
ослепительный свист саней?
или, может, жару и жаворонка?
или в лифте сквозном парит,
и под башней ажурно-ржавой
запрокидывается Париж –
крыши сизые галькой брезжут,
точно в воду
погружены,
как у крабов на побережье,
у соборов горят клешни,
над серебряной панорамою
он склонялся, как часовщик,
над закатами, над рекламами,
он читал превращенья их,
он любил вас, фасады стылые,
точно ракушки в грустном стиле,
а еще он любил Бастилию –
за то, что ее срыли!
И сквозь биржи пожар валютный,
баррикадами взвив кольцо,
проступало ему Революции
окровавленное лицо,
и глаза почему-то режа,
сквозь сиреневую майолику
проступало Замоскворечье,
все в скворечниках и маевках,
а за ними – фронты, Юденичи,
Русь ревет
со звездой на лбу,
и чиркнет фуражкой студенческой
мой отец на кронштадтском льду,
папа, это ведь несмертельно?
Папа, как ты в годах глухих?
Мы родились от тех метелей,
умираем теперь от них.
Вот зачем, мой Париж прощальный,
не пожар твоих маляров –
вижу стартовую площадку
узкой улочки Мари-Роз!
Он отсюда мыслил ракетно.
Мысль его, описав дугу,
разворачивала парапеты
возле Зимнего на снегу!
(Но об этом шла речь в строках
главки 3-й, о городках.)
5
В доме позднего рококо
спит, уткнувшись щекой в проспекты,
спит,
живой еще, невоспетый
Серго,
спи, Серго, еще раным-рано,
зайчик солнечный через раму
шевелится в усах легко,
спи, Серго,
спи, Серго, в васильковой рубашечке,
ты чему во сне улыбаешься?
Где-то Куйбышев и Менжинский
так же детски глаза смежили.
Что вам снится? Плотины Чирчика?
Первый трактор и кран с серьгой?
Почему вы во сне кричите,
Серго?!
Жизнь хитра. Не учесть всего.
Спит Серго, коммунист кремневый.
Под широкой стеной кремлевской
спит Серго.