Колоссальнейшая эпоха!
Ходят на поэзию, как в душ Шарко.
Даже герои поэмы
«Плохо!»
требуют сложить о них «Хорошо!».
Вы ушли,
понимаемы процентов на десять.
Оставались Асеев и Пастернак.
Но мы не уйдем –
как бы кто ни надеялся! –
мы будем драться за молодняк.
Как я тоскую о поэтическом сыне
класса «Ан» и 707-«Боинга»…
Мы научили
свистать
пол-России.
Дай одного
соловья-разбойника!..
И когда этот случай счастливый
представится,
отобью телеграммку,
обкусав заусенцы:
«Владимир Владимирович,
разрешите преставиться.
Вознесенский».
Диалог обывателя и поэта о Научно-технической революции
О: «Моя бабушка – староверка,
но она –
Научно-техническая революционерка.
Кормит гормонами кабана.
Научно-технические коровы
следят за Харламовым и Петровым,
и, прикрываясь ночным покровом,
Сексуал-революционерка
Сударкина,
в сердце,
как в трусики безразмерки,
умещающая полнаселения мужского,
подрывает основы
семьи,
личной собственности
и государства.
Посыпай капусту дустом,
не найдешь детей в капусте!
Наш мозг загружен на десять процентов.
Перспективы беспрецедентны,
когда торжествующе
вступит в работу
на сто процентов мозг идиота!
Душой замерев, как на лыжном трамплине!
Явив площадям содержание в формах,
парят сексуальные героини,
как памятники
на гигантских платформах!..»
П: «И все-таки это есть Революция –
в умах, в быту и в народах целых.
К двенадцати стрелки часов крадутся –
но мы носим лазерные, без стрелок!
Восхищенье Терпсихорой –
сочетанье с „Пепсиколой“.
Я – попутчик
Научно-технической революции.
При всем уважении к коромыслам
хочу, чтобы в самой дыре завалющей
был водопровод и движение мысли.
За это я стану на горло песне,
устану –
коллеги поддержат за горло.
Но певчее горло
с дыхательным вместе,
живу,
не дыша от счастья и горя.
И если для чрезвычайных мер
Революция потребует
одного чел. поэта –
я – ЧП НТР!..»
О: «С приветом!..»
П: «При этом
Скажу, вырываясь из тисков стишка,
всем горлом, которым дышу и пою:
„Да здравствует Научно-техническая,
перерастающая в Духовную!“»
Монолог читателя на Дне поэзии 1999…
Четырнадцать тысяч пиитов
страдают во мгле Лужников.
Я выйду в эстрадных софитах –
последний читатель стихов.
Разинувши рот, как минеры,
скажу в ликование:
«Желаю прослушать Смурновых
неопубликованное!»
Три тыщи великих Смурновых
захлопают, как орлы
с трех тыщ этикеток «Минводы»,
пытаясь взлететь со скалы,
ревя, как при взлете в Орли.
И хор, содрогнув батисферы,
сольется в трехтысячный стих.
Мне грянут аплодисменты
за то, что я выслушал их.
Толпа поэтессок минорно
автографов ждет у кулис.
Доходит до самоубийств!
Скандирующие сурово,
Смурновы, Смурновы, Смурновы,
желают на «бис».
И снова, как реквием служат,
Я выйду в прожекторах,
родившийся, чтобы слушать
среди прирожденных орать.
Заслуги мои небольшие,
сутул и невнятен мой век,
средь тысячей небожителей –
единственный человек.
Меня пожалеют и вспомнят.
Не то, что бывал я пророк,
а что не берег перепонки,
как раньше гортань не берег.
«Скажи в меня, женщина, горе,
скажи в меня счастье!
Как плачем мы, выбежав в поле,
но чаще, но чаще,