Я не говорю, что графа Дракулы не было, он был. Но таким, каким он был, его придумал народ. Потому что народ без Дракулы — ничто. Народ без него сам окажется Дракулой. Таков народ!
Я не сказал, что граф Дракула был вампиром, вставал из гроба и приходил в Костюжены, чтобы пить кровь двух маленьких детей. Он любил пить кровь своих врагов. Потому что сильно их любил. Граф Дракула был христианином и знал, что врагов надо любить, если хочешь победить. Граф Дракула был румыном, настоящим румыном…»
«Есть ли еще вопросы к нашему гостю?» — спросила директриса. Но меня уже понесло.
«Девочка, — продолжал я. — Ты любишь Иисуса Христа?»
«Да, люблю, больше жизни…»
«А графа Дракулу любишь?»
«Люблю…»
«Тоже больше жизни?»
«Она всех любит больше жизни, — сказала директриса. — Даже меня. Она у нас в рождественском и в пасхальном спектаклях играет Деву Марию. Как же она может не любить своего сына?!»
Я похвалил девочку и сказал, что взрослые, которые ее купят, будут ею очень довольны. И спросил: чего она больше всего хочет? Она ответила: братика. Я сказал, что именно этого желания от нее ждал.
«…Костя и Женя были братиком и сестричкой — и больше этого ничего не могло быть. И нет ничего. Если вы братик и сестричка. Если мужчина и женщина являются друг другу братом и сестрой — они уже друг в друге живут. Ему не нужно жениться, ей не нужно выходить замуж, им не нужна вся эта грязь. Если они могут чувствовать, что они брат и сестра, что они друг другу родные брат и сестра — они могут ничего не делать. Они могут делать такое, что никого в этом мире, кроме них, не станет. Им никто не будет нужен. Они никого не будут трогать. Поэтому народ всячески мешает детям вдуматься, вчувствоваться в своих братиков и сестричек. Это опасно для общества: брат и сестра, тем более, если их только двое и они двойняшки, как Костя и Женя. Ничего более запретного в мире, чем быть по крови братом и сестрой — нет. Не кровосмесительный брак между братом и сестрой — но когда брат и сестра просто сознают это: что они друг другу брат и сестра. Это очень смелый вызов для общества. Поэтому к ним в их психиатрическую больницу, которую для них и только для них одних построил отец, подселили целый народ. Чтобы съесть их, чтобы пить их кровь. Дети могли только мечтать, чтобы к ним в гости пришел граф Дракула. Они бы хотели поиграть с этой старенькой румынской куклой: графом Дракулой. Никаких графьев! Их сказочный сумасшедший дом заселили сумасшедшими рабочими и колхозниками — и передали в ведомство Минздрава. Вместо графа Дракулы к этим двум маленьким аристократам подселили целый народ с тысячами других детей. Замок братика и сестрички стал республиканской психиатрической больницей. Им мстили всю жизнь за то, что они брат и сестра. Но они ими остались…»
Временная прописка
У одного кишиневского еврея в паспорте, рядом с датой рождения стояла дата смерти. Я смотрел в этот паспорт и по нему, по этому паспорту, пытался разгадать загадку смерти. До смерти оставалось что-то около двадцати лет. Прошло двадцать лет. Я попытался разгадать загадку, сделал кое-какие успехи в этом направлении. И пришел к выводу, что смерть приравнивается к графе о временной прописке в паспорте. Детская болезнь — это перемена родителей. Заболеешь — поменяешь родителей. С каждой болезнью ребенка меняются его родители. Под той же фамилией, по тому же государственному шаблону, рядом с прежними родителями возникают новые. Но никто не должен этого заподозрить. Нельзя, чтобы у людей возникало недоверие к той реальности, в которой они живут и умирают. Поэтому они приходят на выборы, чтобы у них проверили паспорт, удостоверились, что они это они, и скрепили это дело росписью. На этом формализме все и держится. Только на этих росписях, на этих графах в паспорте, в анкетах бесконечных. Расписался, закорючку свою оставил — и все так останется. Расписался, что этот мир таков, он таким для тебя и будет, никуда ты не денешься.
Если лишний раз захотят удостовериться в нашей личности — мы только «за», потому что сами хотим удостовериться в своей личности. Но ни у кого не возникает желания поступать та к же по отношению к этому миру. Хотят удостовериться в своей персоне, чтобы все в ней удостоверились, но удостовериться в этом мире не хотят. Потому он устроен так, чтобы этого не хотелось, чтобы не хотелось думать. Но не на того напали — я буду думать, хотя бы пытаться.