Виселица
Наташка Брусникина, когда мы с ней во втором классе за одной партой сидели, анекдот мне во время урока рассказала, шепотом. Приходит муж с войны, ебет свою жену и говорит, рассказывает, как он воевал. Жена говорит: «Дальше». Он еще немного рассказал: как воевал, стрелял, бомбил. Она говорит: «Дальше». Он снова — про то, как бил фашистов. Она повторяет: «Дальше». «Дальше яйца не пускают», — говорит муж. Константин Симонов если бы услышал этот анекдот — понял бы отлично, о чем речь. Не смеялся бы. Я тоже не смеялся. Я над анекдотами не смеюсь, если это, конечно, остроумные анекдоты. Я над анекдотами думаю, размышляю.
На уроках мы с Наташкой в виселицу часто играли, рисовали виселицу: кто кого раньше повесит. У меня были очень худые ручки. Она говорила: какой ты мужчина с такими тоненькими ручками?! Потом нас рассадили. Мы стали записочки друг другу писать. Она мне пишет: «А у меня на письке волосы стали расти». Я пишу в ответ: «У меня тоже». Она пишет: «А у меня такой длины…» — и рисует волосок в записке, вот, такой. Я в своей записке тоже рисую волосок: «А у меня такой…»
У нашего учителя физкультуры дома были все пластинки «Битлз». Он обтянул конверты целлофаном и не позволял никому к ним прикасаться. Меня он любил, как он сам говорил, за мой недетский ум. Этим словом он молчание называл. Уже в пятом классе я писал битлов прямо с пластинок. Под музыку «Биттлз» он лез ко мне, сосал мои губы — но кончал только в свои джинсы «Леви Страус». Я никому ничего не сказал. Ему я сказал, что может не беспокоиться и спать спокойно: никто об этом не узнает. Мне было неприятно то, что он со мной делал, но я терпел. Помните у Николая Гумилева: «Хуже было Богу моему, и больнее было Богородице».
Как-то раз ему захотелось поцеловать меня в мои понимающие глаза, прямо в глаз. Просил: «Всего один раз. Не бойся…» Он выбрал мой правый глаз и попытался его открыть. Это продолжалось довольно долго. Я сомкнул веко — и он, борцовским приемом зажав мою голову между ногами, принялся обеими руками открывать мой правый глаз. Не получилось. Он повернул свои войска на Петербург: чтобы открыть мой левый глаз — но я и его успел закрыть. Ничего не открывалось ни там, ни здесь. В это время, пока он пытался открыть мои глаза, душа великой «четверки» пела во мне. Я вырывал голову, кричал: «Мама», — но глаз не открывал, ни левый, ни правый. Он поклялся здоровьем своей матери и своих детей: что если я не открою хотя бы один глаз и не пущу его туда — он сделает со мной что-то страшное. Я открыл глаза — он увидел, что они полны слез. И перестал, успокоился. Терпение — это главное, чему нужно учиться в детстве.
«Укрощение строптивой»
Он пытался сломать газовую трубу, жильцы вызвали милицию. Когда его взяли, он сказал, что это я ему велел: сломать трубу. Велел готовиться к роли. Он сказал, что играет в моем фильме роль нациста и еврейки.
— Он сказал, что ты ведешь съемки, а он делает только то, что ты ему говоришь. Это так? — спросил мент. — Сразу две роли: нациста и еврейки?
— Так точно, — ответил я. — Газовую трубу пыталась сломать еврейка, как вы понимаете. Или нацист? Я пока не выяснил. Поэтому он играет сразу две роли: нациста и еврейки. Нацист и еврейка совершают действия, которые одинаково выглядят и одинаково называются, но, поскольку они разные существа, то и видят мир они совершенно по-разному.
Вошел пьяный начальник отделения и, увидев меня, потер ладони: