— Вите плохо!
Его крепко подняли за руки, почти поставили, открыли дверь и вынесли на свежий воздух. Глотнув морозца, Витя хотел открыть глаза, но его аккуратно опустили на снег животом, и лицо уткнулось в сугроб — ресницы слиплись. Кто-то тер спину снегом. Не успел он обжечься о снег, как почувствовал, что его перевернули и тут же подняли и понесли обратно в предбанник погреться. Но Витя зачем-то стал мочиться. Тогда крепкие руки разжались, и он, как веревка, размотался в сугроб, продолжая свое мокрое дело. Когда он закончил, он уже не чувствовал, что ему холодно. Он лежал, улыбался и жался, как маленький, свернувшись в калачик. Его пожалели, подняли, стянули кальсоны, бросили их тут же в снег и затащили все-таки в баню в одних мокрых носках. Положили у входа на лавку. Витя снова свернулся, зажав ладони меж ног. Снег стаивал с его пупырышчатой кожи. Ему стало легче, стало легче дышать, и Витя уснул. Его накрыли старым, синим, пыльным солдатским одеялом, хлопнули ласково сверху ладонью: «Спи, братан!».
— Пусть покимарит — отойдет — не впервой.
Ближе к полуночи, все, так или иначе, оказались в доме. Тому, кому не досталось места на нарах, завалились спать на лавках у стола. Кто-то спал на полу, предварительно набросав кучу тулупов и укрывшись курткой. Места хватала всем.
Погасили свет. Печка ещё трещала, и отблески её огня, проникшие через тонкие щели дверцы, прыгали по стенам, вспыхивая силуэтами осажденных городов, уверяли, что будет жарко. Ну, вот и угомонились. Храпят и ахают во сне.
Ермолай решил выйти на двор, покурить, подышать свежим воздухом, прикинуть погоду назавтра.
На небе тучи и снег пробрасывает: «Хорошо, по утру все следы свежие. Только б не проспали».
Всю ночь кто-то бродил в темноте по дому, наступая на бутылки и матерясь. Скрипела дверь и щелкала печь. Душно, накурено и неудобно — у всех какие-то комки под боками. Чешется шея — натерли. В полудреме приходит пора просыпаться — тренькает чей-то наручный будильник. Зажигается свет — рота, подъем!
О, как ненавистны эти подъемы! Бардак полнейший: вещи в навал, где чьи — не разберёшь. Все, вроде, на месте, но до них нужно добраться.
Кто-то пытается раздуть печь — «чаю надо попить»! Кто-то уже пьет холодный вчерашний — «что-то голова болит!» «Чьи унты? Забирай! Портянки не видели? Милое дело в лесу портянки, парни!» И так далее:
— Где мой нож?
— Бинокль чей? — берите.
— Какой идиот оставил патронташ на печи?
Возня и грохот. Переполох, суета. Пахнет перегаром. Рассыпали какие-то скрепки.
— Приедем вечером — подмести надо.
— Саня подметет!
— Пиво где? Есть пиво?
— Какое, тебе, пиво?! — тебе на номере стоять.
— Э! Завязывайте, мужики, бухать! — вы на охоту приехали или как?
— Макарыч, а давай прямо щас на выруба.
— А мы куда?
— На выруба?
— Ну конечно.
— Это бурлеск!
Час бестолково убитый на сборы. Но, слава Всевышнему, машина гудит и греется, чаю попили, кое-как оделись, собрались, слегка брызнули на дорожку — всё! По машинам! От винта!
— Все сели?
— Все-е!
— Ничего не забыли?
— Не-е!
— Ну, с Богом! На Еловку!
Поехали.
В будке холодно — промерзла за ночь на улице. Сидеть приходится на рукавицах. Пар валит изо рта. Рожи мятые, не мытые, со щетиной — хорошо, что не видно — темно, только огоньки сигарет мелькают в будке. «Завязывайте курить, наркоманы!» Все молчат — тяжело мужикам — трубы горят, а тут ещё приходится курить!
Машина встала. Дверь открылась и свежий, спасительный воздух наполнил кислый кунг.
— Загонщики, ко мне.
— Макарыч, можно я в загон пойду? — спросил Ермолай капитана.
— С твоей-то пушкой?
— Я её Семенычу отдам, а у него ружье возьму.
— Годится.
Андрюха благодарно хлопнул Ермолая по ноге. Ему так не хотелось в загон!
Ерема поменялся с Борисом оружием и остался на просеке. «66-ой» пополз дальше, а он с Валькой Микуминым, с Олегом и другими мужиками захрустел снегом по тропинке в глубь леса. Еще было темновато. Но пока они разойдутся, пока машина доберется до номеров — станет светло.